Три любви - Арчибальд Кронин

Носильщик, к которому она подошла, равнодушно пробормотал, что слышал о школе и знает, где она находится. Люси толкали проходящие мимо мужланы, коровы мычали и тут же беззастенчиво задирали хвост, уныло блеяли овцы, в примыкающих к станции загонах вразнобой хрюкали свиньи. Она подумала, что этот приезд в «жемчужину Восточного Лоуленда» не соответствовал картине, нарисованной ее воображением. Некоторое время Люси, держа Питера за руку, хмурилась и растерянно переминалась на месте, но в конце концов кеб отыскался, и под неумолчный стук окованных железом колес они покатили по мощеным улицам. Цок-цок, неторопливо цокали копыта, лошадь шла неспешным шагом, и почему-то казалось, что в этом городе жизнь течет очень медленно. У него был сельский вид: лавки завалены аграрными инструментами, на тротуарах выставлены бочки с картофелем, рыночная площадь заполнена народом – одни лениво приросли к месту, другие, топая тяжелыми сапогами, тянутся в ближайшую таверну. Непривлекательный город, прошитый серой лентой реки, бесцельно плутающей под немногочисленными низкими мостами.

Наконец кеб подъехал к школе и резко остановился. Здесь, по крайней мере, Люси не была разочарована. Колледж представлял собой комплекс аккуратных построек из белого песчаника. Обсаженная лаврами подъездная аллея была тщательно разровнена граблями. Учреждение в целом имело весьма солидный вид, и это сразу умерило тревогу Люси.

Она позвонила, и дверь открыл слуга в фартуке из зеленого сукна. При виде вновь прибывших его смуглое, чисто выбритое лицо осветилось дружелюбной улыбкой.

– Проходите сюда, пожалуйста, мэм, – сказал он, провожая их по коридору с натертым до блеска полом в тихую комнатку.

Люси и ее сын чинно уселись, каждый на краешке стула с прямой спинкой, они сначала переглядывались, не решаясь заговорить в незнакомой обстановке, потом стали осматриваться. В центре стола, покрытого грубой коричневой скатертью, красовался фикус в фарфоровом цветочном горшке. На каминной полке громко тикали часы в виде мраморного храма, на полках стояли ряды книг с темным корешком, – очевидно, хозяин кабинета был человеком весьма ученым.

Через несколько мгновений в комнату медленно вошел пожилой господин.

– Я брат Уильям, – протягивая дрожащую руку, сказал он и добавил с наивным удовлетворением: – Директор-настоятель колледжа.

На его голове сидела маленькая черная скуфья, поношенное облачение лоснилось и было усыпано на груди нюхательным табаком, с плеч ниспадала короткая черная пелерина. Годы согнули его спину, он шаркал при ходьбе. Его чисто выбритое лицо, испещренное красными прожилками, от старости расплылось – нависшие брови, складки на шее, отвислые, как у старого бульдога, щеки.

Однако, несмотря на эти признаки дряхлости, он казался мудрым и добрым стариком, наделенным проницательностью и умом.

– Да, я брат Уильям, – усевшись, повторил он со слабой улыбкой.

Увидев эту улыбку, Люси позабыла про возраст брата Уильяма, понимая только то, что он ей нравится.

– Не хочешь ли немного прогуляться и познакомиться с другими мальчиками? – после недолгой беседы спросил он у Питера.

Брат Уильям ударил по столу маленьким колокольчиком, и почти сразу вошел молодой монах – темноволосый, опрятный, внимательный.

– Брат Алоизий, – промолвил настоятель, – возьмите этого молодого человека и покажите ему школу. Не бойся, – глядя на Питера, добавил он, – твоя мама пока не уезжает.

Но Питер не боялся, он по-прежнему находился в радостном возбуждении. Схватив брата Алоизия за руку, он едва ли не рысцой выбежал из комнаты.

– Прекрасный мальчик, – медленно поворачиваясь к Люси, с выразительной неторопливостью заметил настоятель, – чрезвычайно впечатлительный.

Он говорил это каждой матери. Для отцов он выбирал другие выражения: «Отважный парнишка». О-о, он был очень симпатичным стариком. Люси так и подумала, ничего не зная о десяти тысячах подобных бесед, которые сделали бы честь брату Уильяму на небесах, и, принимая эти слова как комплимент, чуточку зарделась от удовольствия.

– Немного кекса и вина после путешествия вам не повредит, полагаю? Да, конечно! – пробормотал старик и, пожевав челюстями, подошел к буфету, где был нарезан кекс с тмином и стоял графин хереса. Через минуту брат Уильям вернулся и предложил Люси бокал вина и ломтик кекса. Себе он ничего не взял, сел напротив нее и ласково произнес: – Когда ваш сын к нам привыкнет, он будет здесь счастлив.

Люси кивнула и, приподняв черную вуаль, сняла одну лайковую перчатку и стала робко отщипывать от кекса. Она вдруг осознала неотвратимость расставания с сыном. Слова застревали у нее в горле.

– Он еще маленький, понимаете, – давясь кексом, сказала она, – и я беспокоюсь о его здоровье.

– У нас многие дети младше его, – задумчиво заметил настоятель, – и к нам приезжают даже издалека. Я забочусь обо всех. Лично!

Последовала короткая пауза, потом, обдумывая каждое слово, Люси робко проговорила:

– Надеюсь, вы позаботитесь и о нем. Понимаете, он у меня один.

Настоятель потянулся к ней и ободряюще похлопал ее по плечу, пробормотав что-то в знак согласия. Потом, взглянув на черное платье Люси, уверенно сказал:

– Как я понимаю, недавно вас постигла тяжелая утрата?

– Да, – призналась она.

– И это вас очень огорчает, – тактично произнес он. – Я это вижу.

Она вновь кивнула, и ее глаза моментально наполнились слезами.

– Бедняжка, бедняжка, – пытаясь утешить ее, пробормотал он.

Созерцание этого теплого живого юного существа, опечаленного и ждущего его сочувствия, доставляло ему странное мимолетное удовольствие. Ему нравилось это тонкое чувственное возбуждение – для него оно было редким наслаждением. Часто, за недостатком других конфидентов, он вызывал мальчиков на доверительные слезливые признания.

– Болезнь была долгой?

С ресниц Люси сорвалась теплая слеза и упала в бокал с вином. Эта тихая странная комната, с ее монашеским уединением, пылинки, пляшущие в солнечном луче, который падал на старинные книги, престарелый монах с его деликатным сочувствием и, превыше всего, расставание с сыном – все это вдруг растрогало ее. Она скрывала свои чувства, если не считать той единственной слезы, ибо ее горе казалось ей постыдным.

Настоятель крепко сжимал ее плечо рукой с набухшими венами, бормоча слова утешения. У него не было духовного сана, и он не мог принимать исповедь, однако некое ощущение сродни благодати, властное, но спокойное, закралось в его душу и овладело ею, как букет выдержанного вина или звучание забытой романтической мелодии.

Когда Люси успокоилась и смогла наконец говорить, ругая себя за проявленную слабость, он стал рассказывать ей о школе, о том, что братство надеялось построить новое здание, и о том, что он здесь уже сорок лет. Она внимательно слушала. У нее и в мыслях не было осмотреть дортуары, как это было принято, да он и не приглашал ее туда. С ней не беседовала ни надзирательница, ни экономка. Должность надзирателя занимал брат Адольф, заведующий лазаретом. Именно он пришивал пуговицы к брюкам мальчиков, когда его об этом просили. В стенах этого учебного заведения женщины не появлялись.