Повторите, пожалуйста, марш Мендельсона (сборник) - Ариадна Борисова

Мы вчетвером не стали голосовать за пытки и скотч даже ради исторической правды. А большинство проголосовали. И как назло, нас выбрали разведчиками.

Конечно, мы боялись, что попадемся, но скоро сами выловили лазутчицу в тени крыльца. Она была всего на класс младше Москалева и классно дралась. Нам кое-как удалось взять ее числом и весом (Лехиным в основном). Мы замотали ей руки за спиной скотчем и доставили к командиру. Его интересовало место дислокации противника.

Шпионка изображала из себя героиню, не отвечала на вопросы и обидно потешалась над нашим штабом. Москалев разозлился. Это он придумал разместить штаб все в том же домике на детской площадке. Днем здесь, вроде прикрытия, шумит и возится малышня.

Командир прекратил допросы, велел нам сгонять домой за рукавицами и нарвать у забора крапиву. Я имел печальный опыт с крапивными волдырями и неприятно удивился: значит, пытки планировались не понарошку?..

– Огр, – сказала лазутчица, и мы замешкались.

– Что-о?! А ну-ка повтори! – не поверил своим ушам командир.

– Ты Огр! – крикнула она (тоже слышала рассказ).

Москалев крепко обхватил рукой ее шею. Девчонка выгнулась в попытке освободиться от скотча, пуговицы натянутой рубашки не выдержали… расстегнулись… Обнажился тощий живот, и на груди встопорщились две волны. Две маленькие и беззащитные.

Глаза у Москалева сделались наглыми и заблестели, будто в них капнули жиром. (Вот так же противно они блестели, когда он рассказывал нам, что делают мужчины с голыми женщинами, оставшись с ними наедине.) Мерзко хихикая, Москалев заелозил по телу девчонки пальцами.

Мы с Лехой и Мишкой замерли, открыв рты. Я моргнуть не успел, как Варя сорвалась с места и вонзила зубы в командирскую руку! Сильно укусила. Москалев взревел на всю площадку. Мы опомнились, накинулись на него, и другие прибежали на помощь, а то бы он отлупил Варю, эту языкастую лазутчицу, за обзывалки.

…Я на эту шестиклассницу потом смотреть не мог. Я же знал теперь, что на теле у нее круглятся игрушечные волны, не доросшие еще до взрослого размера. Как увижу ее – перед глазами начинали рябить белые холмики и в голове звучал гнусный смех Москалева. Становилось стыдно до одури, и жар бросался в лицо.

Щетка рассматривает нарисованный «штаб» у песочницы:

– Симпатичный домик. В таком же домике у песочницы я играла в детстве.

Странно, когда очень немолодая женщина с морщинками под глазами и у рта говорит: «Я играла в детстве». Сколько ей лет? Маме тридцать один год, тете Наде – двадцать шесть. Щетка выглядит старше обеих. Сорок ей? Пятьдесят? Я не силен в определении женского возраста.

Улыбается:

– Тридцать четыре. Старушенция.

Опять прочла мои мысли. Ну не удается мне молчать глазами! И разговаривать ими я не научился. Мы все тренировались, ни у кого не получилось. Леха сказал: «Разговаривать – это ерунда. Вот лгать глазами – высший класс! Только разведчики умеют».

Он ошибался.

К нам пожаловал дядя Дима. Папа был в ванной и крикнул оттуда:

– Минутку, сейчас добреюсь!

Я открыл дверь своей комнаты, шагнул в коридор… и отпрянул обратно. Хватило двух секунд, чтобы в моей памяти четко запечатлелось отражение в зеркале прихожей – словно живописная картина в раме. В этой картине папин друг целовал мою маму.

Одной рукой он прижимал к себе маму за пояс так, что ее волосы свесились ниже спины, а другой шарил по маминой груди. Он не хихикал, как Стас Москалев, его губы были заняты, но глаза поверх запрокинутой головы мамы блестели так же противно и жирно.

Папа добрился. Дядя Дима как ни в чем не бывало отправился с ним в зал. Мама позвала меня из кухни, где разрезала торт и разливала чай. Торт привез дядя Дима. Он всегда привозил вино и что-нибудь сладкое. Пирожные, конфеты… Я уставился в мамины сияющие глаза, она улыбнулась и попросила отнести в зал поднос с тортом.

Папа болтал о командировочных делах и смеялся. Дядя Дима тоже смеялся и весело смотрел на папу. Теперь его глаза блестели не жирно – по-другому, как обычно блестят в хорошей беседе у верных друзей. Никто б не поверил, что это глаза лгуна.

Я сказал маме – не хочу пить чай с тортом, голова болит. Мама потрогала мой лоб:

– Вроде не горячий… Носишься весь день как савраска!

Дала какое-то лекарство.

В ожидании ухода гостя я прочел пятнадцать страниц маминой книги «Любовница французского лейтенанта» – и ничего не запомнил. Не вышел попрощаться с дядей Димой. Притворился, что уснул.

Мне было плохо весь следующий день. Не хотелось ни есть, ни гулять. Я лежал, обняв Мысонка, смотрел мультики и терзался трудными мыслями. Мама забеспокоилась, поставила градусник. Поцеловала в щеку, не успел отвернуться…

– Ну-ка, признавайся, что случилось, – сказал за ужином папа. – Надеюсь, ты не из-за «грушевой» чепухи маешься?

И я не вытерпел. Я спросил, позволяется ли чужому человеку целовать чужую маму, если ее муж этого не видит.

Папины брови подскочили вверх. Мама поперхнулась салатом и закашлялась. Папа попросил меня выйти из кухни, хотя я не доел свой салат.

Я сильно пожалел, что нечаянно вмешался в путаную жизнь взрослых. Я считал тогда, что от друзей ничего не скрывают. Раз дядя Дима, глядя невинными глазами, скрыл от папы поцелуи с мамой, выходит, он лгун и предатель. Но ведь и мама скрыла! Значит, и она – лгунья и предательница.

А я? Я не лгун? Не предатель? Мог бы не прятаться в комнате, подойти к ним в прихожей и честно сказать, что друзья (и мамы) так не поступают. А я предпочел соврать про больную голову и только назавтра… Только назавтра задал папе вопрос как бы не совсем о маме и дяде Диме. Но этим хитрым вопросом я, кажется, предал маму?..

Кто бы объяснил мне, перед кем я виноват больше?

Прежде я думал: сказать правду нетрудно. Моя правда была незначительной – посеял перчатки, подрался с Лехой и тому подобное. Папа требовал честности, я признавался и получал за свою маленькую правду маленькое же и наказание – мыл полы или три дня не подходил к компьютеру. В исключительных случаях папа мог дать мне подзатыльник. Не больно и почти не обидно.

Оказалось, что детская правда легка как пух, а взрослая ложится на сердце камнем. Она хуже отравы – жжет нёбо, грызет изнутри и подначивает соврать. А ложь способна смягчить жесткую правду, отодвинуть ее и даже совсем заглушить. Вероятно, поэтому взрослые врут. Большинство взрослых.

Я стал подсматривать за дядей Ваней и дядей Григорием, опасаясь застукать их с мамой. Но у дяди Вани есть своя жена и маленькая дочка, а у дяди Григория – невеста (они потом поженились). Честные люди, преданные друзья не пытались подкрасться к маме с поцелуями. Я пристыдил себя за подозрения и прекратил слежку.