Лети, звезда, на небеса! - Анна Ольховская

Я тянулась, тянулась изо всех сил, казалось, что руки у меня удлинились до коленей. Но это только казалось. На самом же деле ничего не получалось. Я схватила кастрюлю, вылизанную псом, и швырнула ее в стеллаж. Несколько коробок с грохотом обрушились. По полу покатились банки консервов. Взорвались несколько пакетов с крупой и горохом.

В подвале стало гораздо креативнее, но и только. Воз, то есть я, и ныне был там же – прикованный к стене прочно и безнадежно.

Брошенный мамашей маньяка молоток помочь мне освободиться никак не мог. Но с ним мне все же было поспокойнее. Хоть какое-то оружие. Перебить им цепь не получится, а попытаться защитить себя и ребенка можно попробовать.

Потому что покорно, словно овца, идти под нож свихнувшейся бабы я не собираюсь. И моего ребенка не отдам, лучше умереть. Хотя…

После смерти матери ребенок еще какое-то время живет, и бабища может успеть вырезать его из моего живота.

Умереть сейчас? Убить себя и ребенка? Все равно ведь нет ни единого шанса спастись.

Стоп, коза. Ты что, совсем с ума спрыгнула, как с табуретки? Вспомни, сколько раз ты оказывалась в безнадежных, на первый взгляд, ситуациях? И где теперь те ситуации? Так чего же ты разнюнилась?

Вот только один пока маленький, но так хотевший вырасти нюанс. Моя дочь. Я ведь решаю не только за себя, но и за нее: умереть ей сейчас, так и не родившись. Или все же появиться на свет и жить рядом с женщиной, уже вырастившей одного маньяка? И стать, возможно, такой же.

Поздно. Обстоятельства все решили за меня. Вернулась милая бабуля.

Шумно сопя, она стащила вниз сначала небольшой столик, похожий на пеленальный, затем детскую ванночку, которую водрузила на бочки. Туда же она положила стопку новеньких пеленок и пачку памперсов для новорожденных. Ишь ты, грамотная, знает, что это такое. Своего Мирчо, небось, в вонючую портянку заворачивала.

Еще пару ходок вверх-вниз. И в подвале появились два металлических ведра с водой. Судя по поднимавшемуся над одним из них пару, там был кипяток. Остро наточенный нож устрашающих размеров лежал на столике.

А еще эта славная женщина принесла два больших черных пластиковых мешка на молнии. И где она их только нашла? В морге сперла?

Я вжалась в угол и судорожно стиснула молоток. Баба снисходительно ухмыльнулась и вытащила из свертка с мешками ружье.

– Женка думал – баба глупа? Зачем я возита с женка? Ты кричи, бей, не желата дать баба Иляна внука. Можлива вредита мой внук. Я решала – стрели женка. Не убить, нет. Убить после, тераз рани. И тихо, спокойно взять внук. Ну, – она умело клацнула затвором и подняла ружье, – становита прямо. А то стрели плохо, вредита внук.

Ага, сейчас. Вот так сразу я и вытянусь в струнку. Чтобы целиться тебе было удобнее. Наоборот, это мой единственный шанс.

Я мгновенно скрутилась в компактный (насколько это вообще возможно) кокон, не выпуская из рук молотка.

– Стать прямо! – баба рассвирепела.

Мои руки от напряжения начали трястись, молоток немедленно сделал то же самое.

Глаза жуткой глыбы сузились, она, похоже, целилась мне в лоб. Я задвигала головой из стороны в сторону, не очень удачно подражая индийской танцовщице. Маньячка завопила, пронзительно и противно, явно расстроившись из-за столь неспортивного поведения жертвы.

Воздух в подвале, и так не очень свежий, сгустился почти до состояния желе. Дышать было нечем, сердце в эпилептическом припадке корчилось в груди.

И в это мгновение в дверях появился гигантский лохматый силуэт. Май?!!! Май!!! Пес мой родной, ты вернулся!

Зверь, стараясь двигаться бесшумно, крался вниз по лестнице, не сводя горящих глаз с матери маньяка. Вот только… задние лапы пса явно плохо слушались, а весь левый бок был залит кровью. Видно было, что каждое движение дается ему с трудом, но он все же шел. У него была цель.

Вот только сил не было. На последней ступеньке Май споткнулся и упал.

Бабища вздрогнула и, обернувшись, выстрелила на звук. Заряд картечи разворотил псу другой бок. Май завизжал, словно щенок, и судорожно забил лапами, пытаясь все же доползти до мрази и вцепиться ей хотя бы в ногу. И отвлечь ее внимание от меня.

Глыба присмотрелась к хрипящему, истекающему кровью гиганту и злорадно оскалилась:

– Я знать тераз, кто едал мой Мирчо. И буду спать хорошо, я платита за смерть сын. Тераз – внук.

И она снова повернулась ко мне, передернув затвор. Дуло ружья, маленькая черная дырочка, неожиданно превратилась в черную дыру Вселенной, втягивая в себя окружающее пространство. И мою жизнь.

Палец жуткой бабы плавно надавил на спусковой крючок, и я отчетливо увидела вылетевшую пулю. Не знаю, как там насчет ускоренной перемотки фильма о моей жизни, мне ничего такого не показали. Даже зажмуриться я не успела, так и застыла с широко распахнутыми глазами, которые стали совсем уж стрекозиными, когда пуля ударила не в мой лоб. А в потолок подвала. Тетка что, еще и косая?

Нет, со зрением у нее, похоже, все в порядке. Просто мой умирающий пес из последних сил дополз-таки до вражины и вцепился ей в ногу. Поэтому предназначенная мне пуля ушла в сторону.

Уродливая тварь заверещала и наотмашь ударила Мая прикладом ружья по голове. Он дернулся, но зубы не разжал. Еще удар, еще…

– Нет! Не надо! Не смей! Оставь его!

Я орала, срывая голос, хрипела, рвалась с цепи, раздирая руку в кровь. К черту инстинкт самосохранения, там убивают моего пса, убивают жестоко и беспощадно.

Выстрел, гулко прокатившись по подвалу, отбросил меня к стене. Я сползла на тюфяк и, ничего не соображая, смотрела, как мать маньяка удивленно разглядывает кровавое пятно у себя на груди и падает, неестественно подломив ноги, ружье отлетает в сторону, а мой пес, так и не разжавший челюстей, дергается в последних конвульсиях, умирая рядом со своим палачом.

А вниз по лестнице подвала ко мне бежит Сашка…

В ноябре на Балтийском побережье очень ветрено, сыро и холодно. Зябко. Вот только на юркого подвижного зяблика я походила сейчас меньше всего. Ну и пусть. Все равно – это же так здорово: серое свинцовое море, такие же облака, мокрый песок под ногами, на котором замечательно ровно отпечатываются следы.

Две цепочки следов оставались за нами. Моя – очень солидная, с глубокими вмятинами, ровная и умиротворенная. Его – вихляюще-радостная, бесшабашная, периодически исчезающая в волнах. Вот же свин непослушный, сколько раз можно говорить – в воду лезть ему еще рано, он слишком слаб пока, и холодная, почти ледяная вода Балтики может снова уложить его на подстилку.

Но Май вел себя, словно годовалый подросток. Гулко взлаивая от переполнявшего его восторга, он атаковал очередную волну, с шуршанием накатившую на берег. Он кусал воду, фыркал и отплевывался, но отважно нападал снова и снова.