Пуля нашла героя - Андрей Курков

Была девочка безымянной недели две, прежде чем решила Клара, какое имя ей дать. Назвала ее Валей, Валентиной. Кормила ее грудью — благо молока было много, на двоих таких хватило бы.

— Жалко, что не мальчик, — тихо бурчал иногда старик, когда рядом Клары не было.

Но на самом деле особенно огорчен он не был. А когда думал, что через лет десять-пятнадцать подрастет эта девочка и будет тут же бегать и прыгать, даже втихомолку радовало — хотелось ему давно на девушку-подростка посмотреть, просто так посмотреть, чтоб глаз порадовать.

Сидели они теперь вчетвером у костра. Банов, старик, Клара, а у нее на руках — маленькая Валечка. Валечка грудь сосала, а взрослые, не обращая внимания на питающегося ребенка, кушали то, что им Вася принес.

— Вот интересно все-таки жизнь устроена, — сказал как-то Эква-Пырись. — Ведь Валя — тоже будущая мать, а ее дочка тоже будущей матерью станет…

Банов не понял, что хотел этим сказать Кремлевский Мечтатель. Не понял, но спрашивать не стал. Клара тоже промолчала, оставив высказанную стариком мысль необъясненной загадкой.

Появились ранние грибы, и иногда старик с Бановым проверяли известные им грибные места, а потом возвращались и, наколов грибы на прутики, жарили их на костре.

Жизнь шла на Подкремлевских лугах удивительно приятная и полная всяческих ожиданий.

Теплым майским вечером, когда Добрынин лежал на кровати и смотрел в потолок, пытаясь бездельем перебороть необъяснимую бодрость тела, со стороны двери раздался шорох.

Павел Александрович повернулся на бок и увидел на полу под дверью какую-то бумажку. Поднялся, подошел. «Можно к тебе зайти? Это Сева».

Держа записку в руке, Добрынин открыл дверь и впустил гостя.

Жестом предложил ему сесть за стол.

Сева выглядел очень усталым, глубоко запавшие глаза смотрели на Добрынина с грустью.

Добрынин взял карандаш и на той же записке написал:

«Чаю?»

Сева отрицательно мотнул головой. Достал из кармана синего комбинезона свой карандаш. Написал на бумажке:

«Хочу с тобой поговорить».

Добрынин кивнул, вырвал из новой тетради листок, передал его Севе.

«Разговор» начался. Листок бумаги, постепенно заполняясь непроизнесенными словами, кочевал между Добрыниным и Севой.

«Я хочу жениться», — писал глухонемой. «На ком?» — интересовался народный контролер. «На Светлане». «А она тебя любит?» «Да».

«Так женись!» «Надо разрешение Медведева». «Так пусть Канюкович переведет Медведеву». «Канюкович не хочет», — беззвучно говорили дрожавшие на тетрадном листке буквы.

«Сволочь он, этот Канюкович», — писал в ответ Добрынин.

Сева кивал.

«Ты поговори с Медведевым!»

«Я? — писал Добрынин. — Канюкович должен от тебя говорить, он же переводчик. Я подумаю…» «Я тебя как друга прошу».

«Поговорю», — обещал Добрынин, одновременно понимая, что если он будет говорить с капитаном, то придется сказать ему, каким образом он узнал от глухонемого об этой просьбе.

«Поговоришь?» — с надеждой в корявоватом детском почерке спрашивал Сева.

Добрынин кивнул.

Потом все-таки не удержался и написал: «Вот если б Канюковича не было, то…» — карандаш завис над листком бумаги, так и не дописав конец предложения.

«Да, было бы легче», — подумал Добрынин, решив, что и так понятно Севе, что он хотел сказать, — уж очень палец болел, чтобы дописывать.

Сева пожал Добрынину руку и ушел. Взгляд его был полон надежды, и народный контролер, провожая его до двери, думал, что придется все-таки поговорить с Медведевым об этом деле.

Было уже около полуночи, когда Добрынин решил сходить в туалет. Вышел он на площадку и очутился, неожиданно для себя, в непривычной, забытой уже темноте. Видно, прожектор, укрепленный высоко на скале, перегорел, или что-то с кабелем случилось. Но зато в этой темноте, едва подсвеченной светом в окошке Медведева и хорошо освещенной сотнями высоко забравшихся звезд и желтым сырным кругом луны, почувствовал себя Добрынин так уютно, как чувствовал себя когда-то только в селе Крошкино, в своем дворе ночью, тоже выходя в туалет и задерживаясь иногда на полчаса возле будки пса Дмитрия. Выплыл из мутных глубин звуковой памяти родной до слез в глазах, до комка в горле вой пса Дмитрия, черного лопоухого Митьки, любившего и без толку полаять, и с толком повыть на луну, особенно когда была она полной и такой же сладко-желтой, как эта, зависшая над Уральскими горами. Выплыл и зазвучал, словно вырвался этот вой из памяти в глубокую ночь, чтобы прокатиться эхом по ущельям и вершинам, спугнув спящих птиц, подтолкнув каменную крошку, зависшую на выступах гор по пути вниз.

Стоял Павел посередине площадки, смотрел в небо и чувствовал в своем все еще бодром теле приятную дрожь, не ту, что приходит вместе с холодом, а другую, никак не связанную с явлениями природы, а связанную только с чувствами и мыслями человека, и иногда с его воображением.

А звезды светили, прокалывали темно-синее небо своими тоненькими огоньками, и поодиночке срывались вдруг с места и неслись дугой вниз, затухая или же теряясь по пути.

Словно завороженный стоял Павел Добрынин. А над ним висело это огромное живое небо, небо его Родины. И чем дольше стоял под ним народный контролер, тем сильнее оно давило, опуская свои невидимые руки на его плечи. И вот уже усталость подкатывалась незаметно, и был Добрынин рад этой усталости, был он рад и счастлив как бы почувствовать себя один на один с миром, с небом, со звездами и гордыми горами. И казалось ему, что именно из-за этого противостояния, и реального — ведь был он на площадке один, и воображаемого, наливаются его руки и ноги тяжестью, и даже мысли замедляют свой бесконечный бег.

Заскрипели под ногами доски мостка, ведущие к туалету, и дверь скрипнула. Закрыл ее за собой Добрынин на крючок. Взгляд его сам собой упал в «лунку», и увидел он там, внизу, на дне ущелья, маленький живой огонечек — словно костер кто-то жег. Присел на корточки над лункой и снова ощутил приятную физическую усталость, а вместе с ней и некую мечтательную задумчивость.

И смотрел он вниз еще с полчаса, слушая тишину и едва ощущая, как колышется зависшая над пропастью будка, колышется то ли под весом народного контролера, то ли из-за кружащегося, не знающего куда себя деть ветра.

Прошло несколько дней. Отгремел горным эхом запущенных с Высоты Ж. метеоритов очередной четверг. Началась новая трудовая неделя.

Поздно вечером в пятницу, дождавшись темноты — прожектор все еще не работал — и полностью насладившись ею, насмотревшись на звезды и на тонкий ломоть луны, Добрынин вернулся в дом и в коридоре столкнулся с капитаном Медведевым, отчего-то радостным и не скрывающим этого.

— Пал Алексаныч, зайдите на минутку! — попросил он.