Теплые вещи - Михаил Нисенбаум

Потом.

Потом было странно. Она завела руку себе за спину и через секунду осталась без лифчика.

Тут я умер и сразу воскрес. До этого я видел женскую грудь только у статуй и на картинах. То, что открылось мне сейчас, было совсем другое. Это было что-то доисторическое, реликтовое, что-то из века древних хвощей, яростного климата, чудовищных рептилий и полного отсутствия условностей. То, что я увидел (не хочу говорить «груди», «соски», это было гораздо чудней «частей тела»), меняло мой взгляд на Надю, на мир, на себя. На краю розоватого вулканического островка я увидел несколько волосков. В этом не было «романтики» и «поэзии», точнее, поэзия меняла свой статус и содержание. Только у того, кто это видел, могло быть настоящее мировоззрение. Остальные были в плену фантазий.

Не было связных мыслей, не было ясных чувств. Было парение вне себя, похожее не то на болезнь, не то на переход в надчеловеческое состояние. Я пребывал в благодарном преддверии экстаза, когда Надя поднялась и потащила меня купаться. Войдя в воду, я почувствовал себя брошенной в ведро раскаленной подковой. Если бы от меня пошел клубами пар или в озере заклокотала вода, я бы не удивился.

– Что ты сейчас чувствуешь? – спросила Надя, когда мы вышли из воды и сохли на берегу.

– Спасибо, Надя... Не знаю, просто захотел вдруг сказать тебе «спасибо». Неизвежливости.Ячувствую... это большое... сильное... ласковое чувство, – ответил я, клацая зубами.

– Я тоже, – сказала Надя спокойно и тихо.

А потом прикоснулась ко мне. Это прикосновение было оскорбительно приятно. Все же я решил довериться Наде, а не своему несуществующему опыту, потому что знал свои чувства только до какой-то черты и смутно догадывался, что за ней есть еще что-то, чего я не никогда испытывал, но предвкушал всегда. Сейчас эту черту мы вроде как переступали.

Ее тело облегало меня, доводя до умопомрачения, мы головокружились на острове среди волн, дикого солнца, запаха горячего песка, полусмытых цветов и озерной воды. А потом, не переставая меня поглаживать, она нежно произнесла в самое ухо:

– А остальное сразу после ЗАГСа.

Не буду врать, что мне сразу показалось отвратительным ее прикосновение. Оскорбительность сказанного оторвала меня от Нади, хотя тело мое возмущалось таким произволом. Я не знал, что было это «остальное», но сразу почувствовал тошнотворность предложенной сделки. Как только слова эти прозвучали, я осторожно отстранил голую Надежду, поднялся с песка и стал, прыгая, натягивать брюки. Остров был осквернен, мне хотелось мгновенно оказаться на другом континенте и в другом времени года. Забыть Надю, забыть о своем и о ее теле, о чувствах, событиях сегодняшнего дня и предыдущих дней. Очиститься забвением. Но я был по-прежнему здесь, ничего не понимающая Надя вопросительно смотрела на меня, приподнявшись на локте, а до лодочной станции, между прочим, нужно было грести не меньше часа.

Если бы Надя не предложила мне сделать предложение ей, я бы наверняка сделал его. Это точно. Я вознесся на высоту благодарности и страсти! Но теперь выходило, что никакой высоты не было, быть не могло, так что и в небо-то меня занесло сдуру.

* * *

Очень хотелось сказать ей о том, что я чувствую, и в то же время я твердо знал, что ничего никогда не скажу. Хотелось соблюсти собственную безупречность, хотя бы безупречность невинной жертвы.

* * *

Обратная дорога длилась бесконечно. Мы молчали и старались не смотреть друг на друга. Надя обернула голову футболкой, как чалмой и по-прежнему красовалась в своем лифчике, теперь еще более неуместном в этой траурной озерной процессии.

Мы причалили. Мрачно отводя глаза, я помог Наде выйти на пристань. Пока я сдавал лодку и забирал паспорт, она топталась неподалеку. Лицо, особенно нос, было красно от озерного загара. Кожа у нее была очень нежной. Вдруг я почувствовал сквозь ожесточение еле слышную жалость. Даже не столько жалость, сколько чувство вины за то, что разочаровал девушку, не попав в ее ловушку.

* * *

В последующие годы я не раз переживал это неразрешимое противоречие: кто поддается женским ухищрениям, тот дурак, а кто не поддается, тот подлец... Вроде тех правдолюбцев, кому непременно надо разоблачить фокусника или талдычить ребенку, что Деда Мороза не бывает.

К трамваю мы шли порознь, Надя отставала на несколько шагов. Подошла «тройка». Надя поднялась на ступеньку, оглянулась на меня. Я остался неподвижно стоять, глядя на нее неузнающими от обиды глазами. Надя поняла и прошла внутрь. Конечно, ей следовало выйти и расспросить меня о моих переживаниях, она должна была обнять меня, извиниться, заплакать, растопить чем-нибудь горячим и искренним тот комок горечи, который я сжимал зубами. Но она не вышла, а я остался и поехал в город следующим трамваем, ожидая увидеть Надю на всех следующих остановках – ищущую меня виноватым взглядом.

У меня горели лицо и плечи. Проехав Плотнику, я спрыгнул с подножки трамвая и пошел, куда кривая выведет. Отцветала последняя сирень, над успокаивающейся после переката водой летали чайки. Сейчас мне больше всего нужно было забвение, которое я приравнивал к свободе. Но случившееся было невозможно забыть. Прежде всего потому, что это была оборванная история, которая взывала к продолжению. Силы, напружиненные для огромного полета, остались на взводе и сейчас просто разрывали меня.

* * *

Я лихорадочно искал идею, которая не дала бы мне сойти с ума. Мечась между мыслями о Боге, отшельничестве, судьбе и предназначении, я все время по заговоренным дорожкам возвращался к началу лабиринта.

Что означала эта влюбленность? Для чего она была мне дана? Чтобы показать, что мне предначертано быть одному? Зачем меня тянет к женщине, если она не сделает лучше меня, а я – ее?

Главное, что я делаю, – такие мысли крутились в голове, – я делаю один. Никакая подруга не поможет мне понять устройство мира, мы не будем писать стихи через строчку или играть дуэтом. То, что притягивает меня к Наде или к кому-то еще, не имеет ко мне никакого отношения. Раз это не я, значит, это посторонняя сила, и она бросает мне вызов. Что ж, посмотрим. «Мы принимаем бой».

Во мне есть воля. Да, сказал я себе медленно и четко, будто сам себя плохо слышал: во мне есть воля. Например, я летел в Сверловск из Москвы и приказал себе не поддаваться укачиванию при посадке. Никогда у меня не получалось пролететь на самолете так, чтобы не тошнило, и я считал это неотъемлемой особенностью своего организма. Но в этот раз, всего три недели назад, я сидел в кресле, щипал себя за ноги и за руки, следил за каждым вдохом и выдохом. Когда самолет падал в воздушную яму (Господи, когда же это кончится!), я медленно вдыхал поглубже. На ходу выдумывал себе десятки правил и выполнял свои приказы, как вышколенный солдат.

Когда колеса самолета чиркнули по бетону, в этот миг для меня все на свете изменилось. Значит, нет никаких «неотъемлемых особенностей»! Теперь было ясно, что воля сильнее того, что прежде казалось выше меня. Болезнь, слабость, смерть – все это преодолимо! Все, что происходит со мной, происходит с моего согласия, при моем непротивлении. Но может случиться все, чего я захочу, а захочу я всего, что должно. Раз во мне есть то, что выше природных обстоятельств, раз в этом моя высшая свобода, значит, во мне может править Бог. Моя сила – Его сила.