Знаки любви - Ян Хьярстад

точке за пределами письма. Изучая разрозненные части целого, приведенные в манускрипте на отдельной странице, подобно Платоновым телам или сводам, колоннам и каменным блокам на схеме здания, я исполнился желания вновь взяться за последнюю версию моего алфавита. Стоило мне отлить литеры и набрать ими главы Книги Бытия – текст, подходящий мне как никогда, – я заметил, как что-то изменилось. Письмо выглядело – и это было необъяснимо – вдохновляющим и притягательным. Я обрел новый взгляд. Словно смотрел сквозь текст и далее, вглубь. Все стало прозрачным. Мне явился непостижимый свет, и в том свете я узрел, как был создан мир.

[Целая страница, по всей видимости, утеряна.]

Несколько недель я был чрезвычайно занят работой над новым заказом, пока однажды ко мне не явился мой подмастерье и не рассказал нечто весьма загадочное. Минувшим вечером он, кутила, ввязался в драку у самых дверей типографии. Паренек утверждал, что навлек на себя смертельный удар ножом в грудь. При себе у подмастерья был ключ, и ему удалось попасть внутрь. За неимением лучшего он схватил кипу лежавших на полке бумаг и прижал их к ране, чтобы унять хлеставшую кровь. Затем осел на пол. Очнувшись, он не ощутил боли. Горячки, которой он опасался, не было и в помине. Опустив взгляд, он увидел свою примитивную перевязку, убрал листы и обнаружил, что рана почти затянулась. Больше он ничего не чувствовал. Случилось необъяснимое.

Подмастерье показал мне пропитавшиеся кровью листы. Это были мои последние гранки Бытия. Чернила на первой странице исчезли, стерлись, точно некоторые буквы просочились в рану, вошли в паренька и исцелили его. Я представил, как знаки текут по его сосудам крошечными лекарственными частицами.

Я понял, что тот книжный шрифт должен обладать силой поистине исполинской, и решил применить его в своей тогдашней работе: мне только что поручили напечатать итальянский перевод «Путешествий Марко Поло», записанных рукой его сокамерника Рустичано.

Я не сумел предугадать результат. Вскоре поползли слухи, что те, кто читал это издание, видели яркие и подробные, но более всего самобытные сны по ночам – о дворцах из серебра и золота, о садах с тысячами редких цветов, о местах, где деньги сделаны из бумаги. И еще более поразительно: множество читателей, и мужчины, и женщины, пустились в морские странствия, влекомые неукротимой тоской по чужим странам.

Вследствие этого церковники не заставили себя ждать. Они обвинили меня в колдовстве и [слово неразборчиво], запретили новые литеры, а вместе с ними и бесценный манускрипт, где неизвестный автор описал построение элементов букв и измерил пропорции письма на Моисеевых скрижалях Завета. [Последние фразы абзаца невозможно разобрать.]

Я своими глазами видел, как невежественные дикари уничтожают мои пуансоны и матрицы, сваливают литеры в чан для переплавки, низводят эти с таким тщанием добытые формы до серой блестящей массы. Но еще мучительнее, настоящей пыткой, было смотреть, как те же изуверы кидают дивные листы с описанием «Потерянного алфавита» в печь, даже не прочитав. Это был день скорби. Я скорбел глубже, чем тогда, когда меня приговорили к сожжению на костре как еретика и богохульника. [Следующие предложения нечитаемы, так как чернила растеклись из-за влажности, вероятно, от слез.]

Прямо перед тем, как они пришли, чтобы бросить меня в тюрьму, вполне уместно названную Свинцовой, я слег в горячке. Они удовлетворились тем, что выставили двоих охранников у дверей моей спальни. Вскоре я сделался до того слаб, что врач объявил: надежды на выздоровление нет. У меня оставалось мало времени, возможно, считаные часы. Охранников отпустили. Мне предоставили лежать и умирать в одиночестве.

Но я кое-что спрятал. Один из первых пробных печатных листов, где я использовал новые литеры, страницы с текстом из Бытия. Испытывая жестокие боли, я смог приподняться на постели и изорвать их в мелкие клочья. Медленно, на протяжении всего дня, я ел их, запивая водой. Вкус удивил меня: они были сладкими как мед. Открыв глаза на следующее утро, я почувствовал себя если не здоровым, то достаточно окрепшим, чтобы суметь ночью выбраться из города, украв лодку.

[Неразборчивые строки.]

С того времени минуло много лет. Я пишу эти строки вдали от родного города. Пишу в надежде на то, что некто однажды найдет мои записи и передаст эту историю дальше – или и того лучше: станет сам искать знаки, которые я утратил.

* * *

Знаменитый охотник Эрнест Паттерсон наконец-то застрелил льва, который на протяжении долгого времени терроризировал деревни в западной оконечности озера Рудольф. Следуя обычаю, он вскрыл зверю грудь и вырезал его сердце. Когда охотник, намереваясь съесть кусочек, вонзил нож в кровавый орган, лезвие звякнуло о металл. Паттерсон присмотрелся и, ничего не понимая, нашел R из чистого золота в самом центре львиного сердца. Примечательнее всего, однако, было другое: R отличалась от любой другой R; ее не удалось распознать ни в одной из известных человечеству гарнитур.

X

Днем ранее я стояла в Артуровой квартире. Видела его, слышала его игру. А сейчас три часа утра, и я петляю по улицам. Десять градусов мороза и звездное небо. Невероятно ясное для городского. Черная тряпица, полная крошечных осколков мрамора. Как над пустыней в Египте, выражаясь дедушкиными словами.

Когда Артур впустил меня в крошечную пекарню, я уже сильно озябла, хотя и была тепло одета. Белая футболка, поварские штаны в мелкую черно-белую клеточку, фартук вокруг талии. Руки в муке. Моя дрожь его рассмешила. Тепла двух духовок мне было мало. Я все равно мерзла. Перестала трястись, но мерзла.

Артур работал уже какое-то время. Тележки с двумя видами хлеба стояли внутри прибора, который он звал «расстоечным шкафом»[85], где можно регулировать и температуру, и влажность. Дело Артура шло хорошо. Кроме выпечки для «Пальмиры», он также поставлял хлеб в пару других кафе, несколько ресторанов и маленькую гостиницу поблизости. Он кивком указал на список с сегодняшними заказами, прикрепленный на стене. Помещение было больше, чем я ожидала, но вполне обозримое. Уютное. Я не пекла сама, но часто наблюдала, как печет дедушка.

Французский хлеб, который Артур окрестил «хлеб Мадам Бовари», лежал в холодильной комнате и поднимался с предыдущего дня. К тому же он стоял в расстоечном шкафу уже полчаса к моменту моего прихода, больше для влажности корки. Теперь Артур выкатил тележку и, обсыпав его цельнозерновой ржаной мукой, сделал продольный срез на каждом батоне.

– Мадам Бовари была глубоко раненным человеком, – сказал он.

Затем он поставил хлеб на две средние полки в