Обскура - Режи Дескотт

Она прочитала «Радуйся, Мария» с почти детским усердием. Она молилась о том, чтобы выйти на волю, чтобы избавиться от этого кошмара, чтобы не умереть так рано. Со всем смирением, на какое была способна, она просила Богоматерь прийти ей на помощь.

Сибилла не хотела признаваться себе в этом, однако она чувствовала невероятный ужас от того, что полностью подвластна своему похитителю, человеку, который предложил ей столько денег, чтобы сделать ее фотографию… До чего же она глупа! Как часто она поддается первым побуждениям, не размышляя!.. Как в тот раз, когда она бросилась бежать, увидев электрическую машину в клинике профессора Шарко, а потом так и не смогла снова прийти туда, чтобы получить причитающуюся ей плату… Жан довольно часто упрекал ее за эту импульсивность.

Но все эти отрывочные размышления уже выходили за рамки молитвы.

Стены тесной комнаты давили на нее, а отсутствие окон сводило с ума. Внезапно, отринув полное, беспросветное отчаяние, она вскочила с кровати, подбежала к двери и с яростью забарабанила в нее кулаками, крича во весь голос. Ни удары, ни крики не вызвали даже самого слабого эха; когда она наконец замолчала и замерла, прижавшись ухом к двери, чтобы услышать хоть какой-нибудь звук с другой стороны, то ничего не уловила, хотя прождала несколько минут. Еще немного — и она начнет рвать на себе волосы. А что, это хороший способ ему досадить… если он действительно собирался сделать ее фотопортрет.

— Если вы не откроете, я вырву себе волосы! — закричала она. — Слышите? Все до одного!

Эта угроза тоже не вызвала ни малейшей реакции с той стороны. Тогда, пытаясь развеять страх, она рассмеялась — но, увидев себя в зеркале, тут же замолчала и снова вернулась к кровати. Смеющиеся китайцы на обоях все сильнее действовали ей на нервы.

Молитвы оказались неспособны избавить ее от ужаса.

Она почувствовала, что ее мочевой пузырь переполнен, и достала из-под кровати ночную посудину. Какая гадость… Сибилла подобрала юбки и кое-как устроилась на горшке. Ей показалось, что из-за двери донесся приглушенный шум шагов.

Справив нужду, она ненадолго почувствовала чисто физическое облегчение. Но потом неожиданно вспомнила, что уже должны были бы прийти месячные, а их все нет… Как же она не подумала об этом раньше? Она ведь так мечтала о ребенке… У нее было ощущение, что под ногами у нее внезапно разверзлась бездна. Вот, значит, где ее застало такое счастливое предзнаменование… в таком месте, при таких обстоятельствах!.. Можно ли вообразить себе худший кошмар? Из ее горла непроизвольно вырвался нервный смешок — как будто она хотела вытолкнуть наружу тревогу, которая грызла ее изнутри; но в следующую секунду этот смех сменился новым приступом рыданий.

До ее ушей снова донесся отдаленный колокольный звон. Но ведь в последний раз она слышала его совсем недавно… Что же это значит? У нее хотят отнять всякое ощущение времени, чтобы она окончательно обезумела?.. Сибилла инстинктивно прижала руку к животу. Затем взгляд ее снова упал на длинные параллельные царапины на обоях, и она поняла, что умрет здесь. И ее ребенок вместе с ней.

Повидавшись с директором театра, Жан вернулся в полицию — продолжить свое дежурство у кабинета Лувье. Когда наконец, после долгого ожидания, комиссар принял его и он, едва войдя, возбужденно сообщил об исчезновении Сибиллы, тот сначала взглянул на него с некоторым недоверием, затем распахнул дверь соседнего кабинета, на пороге которого почти сразу же возник его коллега — высокий и тощий как жердь, со следами оспы на щеках, которые почти не закрывала редкая бородка, и коротко остриженным черепом.

Жану пришлось повторить свое известие и рассказать все подробности под перекрестным огнем взглядов обоих полицейских, которые, как ему показалось, отнеслись к нему с одинаковой подозрительностью. Время от времени Лувье бросал мимолетный взгляд на своего коллегу, словно бы пытался догадаться о его реакциях или как-то на них воздействовать. Понимая, что любое умолчание, любая заминка будут истолкованы не в его пользу, Жан, очень осторожно подбирая слова, рассказал о Марселине Ферро, бывшей проститутке, работавшей в заведении мамаши Брабант и ушедшей оттуда к богатому покровителю, о ее возможной связи с убийцей, создающим из тел своих жертв подобия «живых картин», о собственном предположении, что убийца фотографирует свои «шедевры», о «Фоли-Бержер», и особенно подробно — о следившем за ним человеке в клетчатом костюме. Умолчал он только о том, что Обскура напевала игривую песенку «На ступеньках дворца», пока он ее осматривал, и опустил еще пару-тройку деталей, слишком интимных для того, чтобы стать достоянием полиции.

Комната насквозь пропахла табаком; вдобавок Лувье постоянно затягивался своей трубкой. Его коллега слушал молча, с неослабным вниманием, засунув руки в карманы. Ну, по крайней мере, хоть один внимательный слушатель, подумал Жан, закончив рассказ, — его впечатлил вид этого верзилы, на чьем лице не дрогнул ни один мускул, и лишь по напряженно сжатым челюстям можно было догадаться о том, что он не упускает ни малейшей подробности. Нозю — так звучала его фамилия — в конце концов даже вынул руки из карманов, чтобы взять со стола листок и карандаш и черкнуть несколько строк резким, энергичным почерком — кажется, после упоминания об усатом блондине.

Затем, ответив на несколько уточняющих вопросов, Жан покинул кабинет, удостоившись от комиссара Лувье дружеского хлопка по спине на прощание. Он вышел на набережную, слегка озадаченный, не зная толком, как оценить итоги своего визита, но, во всяком случае, явная заинтересованность в этом деле инспектора Нозю, в котором чувствовалась крепкая хватка, подействовала на него обнадеживающе. Теперь, передав дело в профессиональные руки, Жан некоторое время пребывал в растерянности, не зная, что делать дальше, и наконец направился к месту своей работы, на улицу Майль.

Он увидел небольшую группу столпившихся у входа пациентов, и это зрелище его обнадежило. Теперь, после того как он потратил несколько часов на беготню по городу и визит в полицию, привычная обстановка подействовала на него благотворно, а прием сменяющих друг друга пациентов помог вернуться в родную стихию. Он подумал о том, что это медицинское подвижничество, в сущности, его единственная добродетель и единственное благо, которое помогает отрешиться от всего остального и забыть хоть на время о преследующих его кошмарах. Достаточно было, чтобы очередной пациент переступил порог его кабинета, чтобы профессиональные заботы взяли верх над всеми остальными. Прежде чем пациент произносил хоть слово, Жан уже догадывался — по его походке, манере держаться, дыханию, цвету лица, оттенку глазного белка — о причине его визита. Было что-то завораживающее в этой бесконечной череде мужчин и женщин, их взглядов, рассказов, пояснений, жалоб, немых или произносимых вслух. Его не смущали ни запахи пота, ни смрадное дыхание, когда он осматривал гортань больных, ни раны и язвы, которые они перед ним обнажали. Все это давало ему дополнительные сведения о природе болезни. Лишь иногда их молчаливые взгляды его по-настоящему трогали, потому что за ними он различал истинное глубокое страдание.