Зов Ктулху - Говард Филлипс Лавкрафт

Зачем я пришел туда? Совершить поклонение, принести клятву верности или покаяться безмолвным белым костям? Не могу сказать, но я набросился на мерзлую землю с таким остервенением и отчаянием, будто кроме моего собственного разума мною руководила какая-то внешняя сила. Раскопать могилу оказалось значительно легче, чем я ожидал, хотя меня ждало неожиданное препятствие: одна из многочисленных когтистых тварей, летавших над головой, вдруг набросилась на меня и стала биться о кучу вырытой земли; мне пришлось прикончить нетопыря ударом лопаты. Наконец, я добрался до полуистлевшего продолговатого ящика и снял отсыревшую крышку. Это было последнее осмысленное действие в моей жизни.

В старом гробу, скорчившись, весь облепленный шевелящейся массой огромных спящих летучих мышей, лежал обокраденный нами не так давно скелет, но ничего не осталось от его прежней безмятежности и чистоты: теперь его череп и кости в тех местах, где их было видно были покрыты запекшейся кровью и клочьями человеческой кожи с приставшими к ней волосами; горящие глазницы смотрели со значением и злобой, острые окровавленные зубы сжались в жуткой гримасе, словно предвешавшей мне ужасный конец. Когда же из оскаленной пасти прогремел низкий, как бы насмешливый лай, а я увидел в мерзких окровавленных костях чудовища недавно украденный у меня амулет из зеленого нефрита, разум покинул меня; закричав изо всех сил, я бросился прочь, и скоро мои вопли напоминали уже скорее взрывы истерического хохота.

Звездный ветер приносит безумие… Эти когти и клыки веками стачивались о человеческие кости… Кровавая смерть на крыльях нетопырей из черных, как ночь, развалин разрушенных временем храмов Велиара… Сейчас, когда лай мертвого бесплотного чудовища становится все громче, а хлопки мерзких перепончатых крыльев слышны все ближе у меня над головой, только револьвер сможет дать мне забвение единственное надежное убежище от того, чему нет названия и что называть нельзя.

"Если же говорить о сне, этом зловещем и своенравном хозяине наших

ночей, то смелость, с какой люди раз за разом отдают себя в его власть, была

бы достойна великого удивления, не будь она результатом простого неведения и

непонимания опасности".

Бодлер

Да хранят меня милосердные боги, если таковые действительно существуют в те часы, когда ни сила воли, ни какие-либо средства, изобретенные человеком, не могут развести овладевающих мною объятий сна. Смерть милосердна, ибо из ее владений нет возврата. Но тот, кто, выстрадав знание, вернулся из потаеннейших владений ночи, уже навсегда лишится мира и покоя.

Глупец, я был, что так неистово стремился погрузиться в тайны, не предназначенные для человеческого рассудка. Глупцом или богом был мой единственный друг, который вел меня этим путем, а в конце испытал все ужасы, которые могли бы достаться и на мою долю.

Я припоминаю нашу первую встречу на железнодорожной станции, где этот человек оказался в центре внимания толпы пошлых зевак. Он лежал без сознания, судорога свела его тело, придав ему уродливую неподвижность. На мой взгляд ему было около сорока лет; на это указывали глубокие морщины на изнуренном, со впалыми щеками, но безукоризненно правильном и красивом лице да еще редкие нити седины в густых волнистых волосах и небольшой аккуратной бородке, которая прежде была, вероятно, иссиня-черной. Высокий божественной формы лоб был точно высечен из белоснежного мрамора.

Внешность этого человека напомнила мне, скульптору по профессии, статую фавна, найденную в руинах храма античной Эллады и чудесным образом ожившую в наш удушливый век только для того, чтобы подчеркнуть холодную тяжесть напрасно прожитых лет.

И когда он открыл свои огромные, лихорадочно блестевшие черные глаза, я понял, что именно он способен стать единственным близким человеком для меня, у которого никогда не было друзей. Я знал, что именно такие глаза должны были видеть величие и ужасающую непостижимость царств, находящихся за пределами сознания и реальности; царств, которые я лелеял в своих грезах, но напрасно искал наяву.

Я разогнал толпу и предложил ему пройти со мной, быть моим учителем и проводником в призрачном мире фантазии. Он согласился, не сказав ни слова. Позднее я обнаружил, что у него удивительно мелодичный голос, в котором сливались пение скрипок и легкий звон хрусталя. Часто мы говорили дни и ночи напролет, пока я вытачивал его бюсты и миниатюрные головки из слоновой кости, дабы обессмертить различные выражения его лица.

Я не берусь передать словами суть наших занятий слишком уж эфемерной была их связь с обыденной человеческой жизнью. Они открывали перед нами огромную, неведомую вселенную, лежащую за пределами доступных нашему пониманию материи, времени и пространства. Вселенную, возможность существования которой мы ощущаем лишь иногда в тех особенных сновидениях, что неведомы заурядным представителям рода людского и лишь один или два раза в жизни являются к человеку, одаренному богатым воображением. Мир нашего бодрствующего сознания, рожденного из этой вселенной, соприкасается с нею не больше, чем мыльный пузырь с трубкой, из которой некий Арлекин выдул его по своей прихоти. Ученые мужи лишь смутно догадываются об этом, но в большинстве своем стараются этого не замечать. Мудрецы как-то вздумали истолковать эти грезы и развеселили своими речами даже бессмертных богов. Какой-то человек с восточными глазами сказал, что время и пространство относительны и люди осыпали его насмешками. Но этот человек высказал только предположение. Я же пытался превратить эти догадки в уверенность. Друг мой желал того же, и частично это ему удалось. С помощью разных экзотических наркотиков мы погружались в жуткие глубины сновидений в моей студии на верхнем этаже башни старинного особняка в туманном графстве Кент. Самой мучительной пыткой тех дней была невозможность выразить все, что я узнал и увидел в часы дьявольских занятий, ибо ни в одном языке нет подходящих для этого слов и символов. От начала и до конца наши открытия относились к области ощущений, которые нельзя сопоставить с деятельностью нервной системы обычного человека. И хотя они содержали некоторые образы времени и пространства, в основе этих ощущений не было ничего четкого и определенного.

Все, что доступно человеческой речи это передать общий характер наших опытов, определив их как погружения или полеты, поскольку во время каждого откровения какая-то часть нашего сознания отрывалась от всего реального и настоящего, смело паря над темными, внушающими ужас безднами, иногда прорываясь сквозь хорошо видимые препятствия, которые можно описать как густые плотные пары или облака.

Мы совершали эти бестелесные полеты то поодиночке, то вместе, и в последнем случае мой друг неизменно меня опережал. Я узнавал о его присутствии по картинам, всплывающим в памяти: его лицо, освещенное странным золотым светом и пугающее своей таинственной красотой, являлось мне с удивительно молодыми чертами, с горящими глазами, гордым изгибом бровей и чуть потемневшими волосами и бородою.

Мы не следили за временем: оно казалось нам иллюзией. И в этом, несомненно, была доля истины, ибо мы постоянно удивлялись, отчего мы не стареем. Наши помыслы были чудовищны, наше тщеславие не знало пределов… ни Бог, ни дьявол не могли позволить себе то, чего домогались мы. Меня и сейчас пробирает дрожь, когда я говорю о наших занятиях, и я боюсь рассказывать о них более подробно. Скажу лишь, что когда однажды мой друг написал на листке бумаги желание, которое он не посмел произнести вслух, я сжег этот листок и со страхом взглянул в ночное небо, усыпанное звездами. Это было я только намекну нечто вроде желания управлять всей видимой вселенной, движением планет и звезд, и судьбами всех живых тварей. Клянусь, я не имел ничего общего с подобными притязаниями и, что бы там ни говорил мой друг, он, в лучшем случае, глубоко заблуждался. Я не настолько сильный человек, чтобы рисковать тем немногим, что сулит мне реальную удачу.