Любовники смерти - Джон Коннолли

– Не говорите мне этого! Это случилось из-за вас. Ступайте к своему другу, мистеру Спокойствие в хорошем костюме, и скажите, чего я хочу. Иначе, клянусь, я устрою такой шум, что у вас брызнет кровь из ушей. – И вдруг энергия начала иссякать в его теле. Ему захотелось залезть в постель и обнять жену, жену и их мертвого ребенка. – Слушайте, вы сказали, что о ребенке позаботятся. Я могу позаботиться о нем сам. Спрячьте его у меня. Спрячьте на видном месте. Пожалуйста.

Он услышал, как Эпштейн вздохнул.

– Я поговорю с нашим другом, – наконец проговорил он. – Дайте мне фамилию доктора, который наблюдал вашу жену.

Уилл сказал. Номер был в телефонной книге у телефона.

– Где сейчас ваша жена?

– Спит наверху. Она приняла таблетки.

– Я позвоню через час, – сказал Эпштейн и повесил трубку.

Через час и пять минут телефон зазвонил. Уилл, который сидел на полу рядом, схватил трубку сразу после первого звонка.

– Когда ваша жена проснется, мистер Паркер, вы должны сказать ей правду, – сказал Эпштейн. – Попросите простить вас, а потом скажите, что́ предлагаете.

В ту ночь Уилл не спал. Он скорбел по Каролине Карр, а на рассвете отложил свою скорбь по ней в сторону и приготовился к тому, что, он не сомневался, станет смертью их брака.

– В то утро он позвонил мне, – сказал Джимми, – и сказал, что собирается сделать. Ради возможности удержать у себя мальчика он приготовился поставить на карту все: свою карьеру, свой брак, счастье и даже рассудок своей жены.

Он хотел было налить себе еще вина, но остановился и сказал:

– Не могу больше пить. Это вино напоминает кровь. – Он отодвинул бутылку и бокал. – Все равно мы почти закончили. Я допью остаток, а потом мне нужно поспать. Мы можем поговорить завтра. Если хочешь, можешь остаться на ночь. Здесь есть гостевая комната.

Я открыл рот, чтобы возразить, но Джимми поднял руку.

– Поверь мне, сегодня я тебе рассказал достаточно, чтобы ты подумал. Ты будешь благодарен, что я остановился.

Он наклонился вперед, положив руки перед собой, и я увидел, что они трясутся.

– И вот твой старик ждал у постели твоей матери, а когда она проснулась…

Иногда я думаю о том, что же мои отец и мать вынесли в тот день. Не было ли в поступках отца своего рода безумия, подстегиваемого страхом, что ему суждено потерять двоих детей – одного не уберечь от смерти, а другого обречь на анонимное существование среди людей, чужих ему по крови. Должно быть, стоя над матерью, споря с собой, будить ли ее или дать еще поспать, оттягивая момент признания, он знал, что это охладит их отношения навеки. Он собирался нанести ей двойную рану: болью от своей измены и, возможно, еще большей мукой от знания, что ему удалось сделать то, чего она не смогла сделать для него. Она носила в себе умершего ребенка, в то время как ее муж, всего несколько часов назад, видел своего сына, рожденного умершей матерью. Он любил свою жену, и она любила его, а теперь он собирался нанести ей такой удар, от которого она никогда полностью не оправится.

Он не сказал никому, что тогда произошло между ними, даже Джимми Галлахеру. Я лишь знаю, что моя мать на время бросила его и уехала в Мэн – это стало прологом для другого перелета, который случился после смерти отца, и отдаленным эхом от моих собственных поступков после того, как меня лишили жены и ребенка. Она не была моей родной матерью, и теперь я понимаю причины нашей отстраненности до самой ее смерти, но мы были более схожи, чем оба могли себе представить. После убийства в Перл-Ривер она забрала меня на север, и ее отец, мой любимый дедушка, стал руководящей силой в моей жизни, но моя мать тоже стала играть в ней бо́льшую роль, когда я повзрослел. Иногда я думаю, что только после смерти отца она действительно нашла в сердце силы простить его и, возможно, меня за обстоятельства моего рождения. Постепенно мы становились ближе друг другу. Она говорила мне названия деревьев, растений и птиц, потому что это были ее края в северном штате, и хотя я до конца не ценил тогда те знания, что она пыталась передать, но, пожалуй, понимал, почему она хочет передать их мне. У нас обоих было горе, но она не давала мне потеряться в нем. И так каждый день мы гуляли вместе, независимо от погоды, и иногда разговаривали, а иногда нет, но нам хватало того, что мы были вместе и были живы. В те годы я стал ее сыном, и теперь каждый раз, когда я называю про себя дерево, или цветок, или маленькую букашку, это напоминает мне о ней.

* * *

Через неделю Элейн Паркер позвонила мужу, и они разговаривали целый час. Уиллу предоставили неоплачиваемый отпуск, санкционированный, к удивлению некоторых в окружном участке, заместителем комиссара по юридическим вопросам Фрэнком Манкузо. Уилл уехал на север к жене, а когда они вернулись в Нью-Йорк, то вернулись с ребенком и сказкой про тяжелые преждевременные роды. Ребенка они назвали Чарли в честь дядюшки его отца Чарльза Эдварда Паркера, который погиб при Монте-Кассино. Тайные друзья держались в отдалении, и прошло много лет, прежде чем Уилл услышал о них снова. А когда они дали о себе знать, то послали к нему Эпштейна, который рассказал ему, что то, чего они так долго боялись, нагрянуло снова.

Влюбленные вернулись.

У Микки Уоллеса было ощущение, что туман последовал за ним из Мэна. Волокна тумана проплывали мимо лица, реагируя на каждое движение, как живые, медленно принимая новую форму, прежде чем совсем уплыть прочь, как будто сама темнота колебалась вокруг, заключая его в свои объятия, пока он стоял перед маленьким домиком на Хобарт-стрит в Бэй-Ридж.

Бэй-Ридж был почти пригородом Бруклина, совсем по соседству. Первоначально его населяли в большинстве своем норвежцы, жившие там в XIX веке, когда место было известно как Йеллоу-Хук, а также греки и немногочисленные ирландцы, но открытие моста Верразано-Нэрроуз в 1970 году изменило его состав, люди стали переезжать на остров Статен-Айленд, и к началу девяностых годов XX века Бэй-Ридж стал постепенно превращаться в ближневосточный город. Мост господствовал над южным концом области, и Микки всегда ощущал, что он выглядит более реальным ночью, а не днем. Огни придавали мосту материальность, а днем, по контрасту, он выглядел нарисованной декорацией – серая масса, слишком большая для зданий и улиц внизу, как что-то нереальное.

Хобарт-стрит лежала между Марин-авеню и Шор-Роуд, где над парком Шор-Роуд высился ряд уступов – крутой трехъярусный склон, спускающийся к Белт-Парквэю и водам Нэрроуза. На первый взгляд Хобарт-стрит состоит словно из одних лишь многоквартирных домов, но на одной стороне был небольшой ряд особнячков на одну семью, и каждый отделялся от соседнего подъездной дорожкой. Только дом № 1219 имел признаки заброшенности и запущенности.

Туман напомнил Микки, что он пережил в Скарборо. А теперь он снова стоял перед домом, который считал пустым. Это был не его район, даже не его город, и все же он не чувствовал себя здесь инородным телом. В конце концов, это был ключевой элемент истории, которую он так долго отслеживал и которую уже скоро можно будет отдать в печать. Он стоял здесь много лет назад. Первый раз – после того, как жена и ребенок Чарли Паркера были найдены мертвыми, и их кровь была еще свежа на полу и стенах. Второй раз – когда Паркер нашел Странника, а репортеры получили концовку для своих статей и пытались напомнить обозревателям и читателям начало. На стенах и окнах тогда сияли огни, и соседи вышли на улицу посмотреть, близость к месту действия была хорошим индикатором их готовности поговорить или их желания ответить на вопросы о том, что здесь произошло. Даже те, кто не жил здесь в то время, имели собственное мнение, так как неосведомленность никогда не служила помехой для хорошей байки.