Любовники смерти - Джон Коннолли

– Ты ее любил?

– Не знаю. Если бы не любил, знал бы. А это важно?

– Так же, как и все остальное. Ты когда-нибудь был у нее на могиле?

– Всего пару раз после похорон.

Джимми вспомнил похороны в тихом уголке Бэйсайдского кладбища. Каролина говорила Уиллу, что у нее не хватало времени на организованную религию. Ее родственники были протестанты какого-то толка, потому они нашли священника, который сказал правильные слова, когда ее и ребенка опускали в одну могилу. При этом присутствовали только Уилл, Джимми и Эпштейн. Раввин сказал им, что младенца взяли в одной из городских больниц. Его мать была наркоманка, и мальчик прожил всего два часа после рождения. Мать не взволновало, что ее ребенок умер, а если взволновало, то она этого не показала. Взволнует потом, полагал Джимми. Он не мог допустить, что женщина, как бы ни была больна или обдолбана, осталась равнодушна к смерти своего ребенка. Роды Элейн были осторожно простимулированы, когда она была в Мэне. Там не было официальных похорон. После того как она приняла решение остаться с Уиллом и защитить ребенка, вырезанного из Каролины Карр, Эпштейн поговорил с ней по телефону и дал понять, насколько важно, чтобы все считали, что этот ребенок ее собственный. Ей дали время для скорби по ее младенцу, дали покачать на руках маленькое мертвое тельце, а потом взяли у нее.

– Я бы ходил чаще, но это нервирует Эпштейна, – сказал Уилл.

«Еще бы», – подумал Джимми. Он вообще не понимал, как брак сохранился, но по случайным намекам Уилла был совершенно уверен, что сохранится впредь. И после этого его уважение к Элейн Паркер только возросло. Он не мог даже представить себе, какие чувства она испытывала, когда смотрела на мужа и ребенка, которого воспитывала как своего. И гадал, может ли она еще различать любовь и ненависть.

– Я всегда приношу два букета цветов, – продолжал Уилл. – Один Каролине и один ребенку, которого похоронили с ней. Эпштейн сказал, что это важно. На всякий случай должно быть похоже, что я скорблю по обоим.

– На какой всякий случай?

– На случай, если кто-то следит.

– Они умерли, – сказал Джимми. – Ты видел, как оба умерли.

– Эпштейн считает, что могут быть другие. Хуже того…

Он замолчал.

– Что может быть хуже? – спросил Джимми.

– Что каким-то образом они могут вернуться.

– Что значит «вернуться»?

– Не важно. Фантазии раввина.

– Боже. Фантазии – это хорошо.

Джимми протянул руку, чтобы налить еще.

– А женщина, которую я застрелил? Что с ней сделали?

– Ее тело сожгли, и пепел развеяли. Знаешь, я бы хотел провести с ней минутку, прежде чем она умерла.

– Чтобы спросить зачем?

– Да.

– Она бы ничего тебе не сказала. Я видел это по ее глазам. И…

– И что?

– Это покажется странным.

– Что?

– Она не боялась умереть.

– Она была фанатичка. Фанатики слишком безумны, чтобы бояться.

– Нет, тут было нечто большее. Перед выстрелом мне показалось, что она улыбнулась мне, словно для нее это не важно, убью я ее или нет. И эти слова «выше ваших законов». Боже, у меня от нее пошли мурашки по коже.

– Она была уверена, что сделала то, что должна была сделать. Она полагала, что Каролина и ее ребенок мертвы.

Джимми нахмурился.

– Может быть, – сказал он, но это прозвучало так, будто он не очень верит в это, и пытался угадать, что Эпштейн рассказал Уиллу насчет того, будто они могут вернуться, но не мог догадаться, что это означает, а Уилл не говорил ему.

В последующие годы они мало говорили между собой на эту тему. Эпштейн не общался с Уиллом и Джимми, хотя Уиллу казалось, что он иногда видел раввина, когда вывозил семью в город, чтобы походить по магазинам или сходить в кино, или на какое-нибудь шоу. Эпштейн в таких случаях никогда не подходил к ним, и Уилл к нему тоже, но у него было чувство, что Эпштейн, лично и через других, присматривает за ним, его женой и особенно за сыном.

С большой неохотой Уилл рассказывал Джимми о своих отношениях с женой. Его измена оставила на них отпечаток, и он знал, что этот отпечаток останется навеки, но, по крайней мере, он и Элейн остались вместе. Однако бывали времена, когда жена отдалялась от него, как эмоционально, так и физически, на несколько недель подряд. Ей было очень трудно с их сыном или, как она бросала Уиллу, когда ее ярость и боль брали верх, «твоим сыном». Но постепенно это начало меняться, потому что мальчик не знал другой матери, кроме нее. Уилл думал, что поворотный момент случился, когда Чарли, которому тогда было восемь лет, сбила машина. Чарли поблизости осваивал свой новый велосипед, а Элейн была во дворе и увидела, как машина сбила велосипед, и мальчик взлетел в воздух и тяжело шлепнулся на дорогу. Бросившись к нему, она услышала, как он зовет ее – не отца, к которому он обращался по столь многим поводам, а ее. Он получил сложный перелом левой руки – она увидела это, как только подбежала, – и из раны на голове текла кровь. Он силился не потерять сознание и что-то говорил ей, как ему важно оставаться с ней, и потому не закрывал глаза. Она снова и снова звала его по имени и, взяв у водителя машины пальто, подложила ему под голову. Она плакала, и он видел, что она плачет.

– Мамочка, – тихо сказал мальчик, – мамочка, прости меня.

– Нет, – ответила она, – это ты прости меня. Это моя вина, а ты ни в чем не виноват.

И она осталась с ним, стояла над ним на коленях, шепча его имя и рукой поглаживая по лицу. Она сидела рядом с ним в машине «Скорой помощи» и сидела за дверью, когда ему делали операцию – зашивали рану на голове и вправляли руку. Ее лицо он увидел первым, когда его вывезли из операционной.

После этого отношения между ними улучшились.

– Тебе рассказал это отец?

– Нет, – ответил Джимми, – это рассказала мне она, когда он умер. Она сказала, что от него у нее остался только ты, но она любила тебя не потому. Она тебя любила, потому что ты был ее ребенок. Ты не знал другой матери, кроме нее, а у нее не было другого ребенка, кроме тебя. Она говорила, что иногда забывала об этом или не хотела в это верить, но со временем поняла, что это правда.

Он встал, чтобы сходить в туалет. Я остался сидеть, думая о матери и ее последних днях. Я вспоминал, как она, сильно изменившаяся, лежала на больничной койке. Болезнь так ее преобразила, что, впервые войдя в палату, я не узнал ее и решил, что медсестра ошиблась, направив меня сюда по коридору. Но потом она пошевелилась во сне, приподняла правую руку, и даже в болезни это движение было так мне знакомо, что я сразу понял, что это она. В последующие дни, когда я ожидал ее смерти, она лишь на несколько часов пришла в себя. Голос у нее почти совсем пропал, и, похоже, ей было больно говорить, поэтому я читал ей свои сочинения, написанные в колледже: стихи, рассказы, – и газетные новости, которые, я знал, ее заинтересуют. Приехал ее отец из Скарборо, и мы разговаривали с ним, пока она дремала между нами.