Социальная история советской торговли. Торговая политика, розничная торговля и потребление (1917–1953 гг.) - Джули Хесслер

настолько неуправляемой, что одна покупательница укусила милиционера, а ее товарищи в очереди начали закидывать камнями охранников и штурмовать здание. В Москве покупатели избили продавщицу до бессознательного состояния, а во многих частях страны в очередях постоянно разгорались стычки на национальной почве[255].

Обосновано ли утверждение Ю. Ларина, высказанное им в 1918 году, что

когда вы видите «незначительные недостатки механизма» – например, когда в магазине в Москве есть всего двенадцать пар валенок, и покупателям приходится стоять в очереди на улице в течение двенадцати часов, только чтобы обнаружить на окне объявление, что в магазине всего двенадцать пар,

– источником моральных и организационных недостатков социалистического сектора является «менталитет частного торгового капитала» [Труды II Всероссийского съезда Советов народного хозяйства 1919: 100]? Даже некоторые члены партии отвечали на этот вопрос отрицательно. В одном городе неподалеку от Коломны, например, корреспондент газеты «Правда» обвинял «недотеп» из кооперативной администрации в «неумелых объявлениях» – пример, поразительно напоминающий о примере Ларина, приведенном за 12 лет до этого. Кооператив повесил объявление о том, что в продаже имеется обувь, и это привело к тому, что «публика» прождала в очереди всю ночь, а утром управляющий просто заменил объявление на другое, в котором говорилось, что обувь не будет продаваться, пока не будет получено «специальное разрешение»[256]. Если в данном случае тлетворное влияние спекулянтов было ни при чем, единственным убедительным объяснением возникновения подобного инцидента для сторонников коммунистов была личная некомпетентность конкретного управляющего кооперативом. К 1926 году В. В. Новожилов шел против общественного мнения, когда толковал повсеместную коррупцию и злоупотребления в государственной и кооперативной торговле как структурные последствия советской ценовой политики [Новожилов 1926: 78]. С этого момента позиция Кремля заключалась в том, что корнем проблем торговли в социалистическом секторе были объявлены именно отдельные лица, в особенности «классово чуждые элементы», а не политика, общие условия или экономические структуры.

Подъем бюрократизма: влияние продовольственного дефицита на систему распределения

Товарный голод вынудил потребителей вернуться к привычкам приобретения промышленных товаров, сложившимся в революционный период. Ожидание в очередях у государственных и кооперативных магазинов вновь стало отнимать у граждан свободное от работы время и определять их ежедневное расписание. Вопреки отказу политического руководства поднять цены, очереди были вызваны не сознательной стратегией управления дефицитными ресурсами, а непреднамеренным следствием их нехватки. Очереди очевидно напоминали о несовершенствах в секторе потребительских товаров и ставили советских чиновников в неловкое положение, заставляя их все чаще чувствовать себя обязанными подчеркивать случайный характер возникновения дефицита. К концу 1920-х годов публицисты если и описывали очереди, то как результат неважного управления магазинами со стороны государственных и кооперативных торговых предприятий; заговорщических попыток спекулянтов захватить большую долю рынка за счет дефицитных товаров; накопления запасов невежественными крестьянами; сбоев в организации снабжения. С этой точки зрения ликвидация очередей, являвшаяся общепризнанной целью, в итоге должна была зависеть не от действия экономических сил, а от рационализации институциональных механизмов, бдительного преследования правонарушителей и просвещения крестьянских масс[257]. Однако в краткосрочной перспективе одними лишь призывами к гражданской добродетели вряд ли можно было покончить со спекуляцией и накопительством, поэтому у чиновников осталось только одно возможное средство борьбы против очередей. Как писал в Политбюро один из представителей Наркомата внешней и внутренней торговли: «Основным средством борьбы с очередями по недостаточным товарам является в наших условиях нормирование их отпуска потребителям, с установлением различных норм снабжения для различных категорий населения»[258]. Ожидалось, что рационирование будет препятствовать накопительству и злоупотреблениям, так как будет ограничено количество дефицитных товаров, отпускаемых каждому покупателю ежедневно.

Необходимость повторной бюрократизации системы распределения ощущалась все острее, по мере того как в 1927–1928 годах стали возникать очереди, вызванные случаями дефицита уже в продовольственном секторе. В период между урожаями 1922 и 1927 годов продукты питания не считались дефицитными, хотя следует уточнить, что эта оценка справедлива только для 1925–1926 и 1926–1927 сельскохозяйственных годов. В первой половине десятилетия голод не был полностью искоренен. Несмотря на то что после урожая 1922 года Всероссийский комитет помощи голодающим (Помгол) был преобразован в Центральную комиссию по борьбе с последствиями голода (Последгол), срочные телеграммы с сообщениями о голоде в некоторых районах Поволжья и Туркестана продолжали поступать до конца 1923 года[259]. Этот голод также не был последним в период НЭПа. Возможно, в 1924/1925 году московские рабочие и сокращали свои запасы еды из-за вновь обретенной уверенности в завтрашнем дне, как полагали правительственные социологи, однако крестьяне северо-западной части России и Центрального сельскохозяйственного региона в том же году были вынуждены потреблять свои зерновые резервы, поскольку больше есть было нечего [Кабо 1928:149–156][260]. К концу зимы 1925 года сельские чиновники в Карелии и в Орловской, Рязанской и Костромской губерниях столкнулись с ежедневными выступлениями крестьян, исчерпавших свои продовольственные запасы, а в Тамбовской губернии, как сообщалось, голодали и остро нуждались в продовольственной помощи от 800 до 900 тысяч человек – почти 30 % населения. Во время этих вспышек голода крестьяне возвращались к привычкам, известным издавна: они употребляли в пищу суррогаты, такие как кора деревьев, трава, лебеда и мякина, забивали скот, просили подаяния у более зажиточных соседей и, наконец, покидали регион в надежде найти условия получше где-то еще[261].

Однако до конца 1927 года дефицит продовольствия оставался в значительной степени региональным явлением. Хорошие условия в одном регионе, особенно в Москве, которая с 1917 года выигрывала от действия мощных центростремительных сил, не гарантировали сытости в другом, однако дефициты продовольствия не ослабляли страну в целом. Парадоксальным образом, несмотря на несоразмерно большую долю разнообразных продовольственных и потребительских товаров, которые приходились на Москву, стремление кремлевских чиновников изучать состояние экономики за пределами собственных кабинетов заставило их почувствовать серьезность ситуации в 1927 году. Столичные рынки продовольственных продуктов потрясла серия вспышек паники среди потребителей, начавшаяся осенью 1926 года из-за нехватки сливочного масла, а вскоре за ними последовали случаи паники из-за соли, мяса, сахара, растительного масла и пшеничной муки. Подготовленные опытом бесконечных очередей за тканями и другими промышленными товарами, некоторые из ближайших соратников Сталина в связи с этими эпизодами начали выступать за повторную бюрократизацию системы продовольственного снабжения.

Еще одним примером движения сталинского правительства в сторону «реконструкции» торговли могут служить действия наркома по военным и морским делам Советского Союза К. Е. Ворошилова. Встревоженный серией вспышек продовольственной паники в столице, произошедших осенью 1927 года, Ворошилов во время паники, поднявшейся из-за муки, послал в Политбюро «срочную» служебную записку «особой секретности»