Село Степанчиково и его обитатели - Федор Достоевский

Фома взял эту ручку и положил ее в руку дядя.

– Соединяю и благословляю вас, – произнес он самымторжественным голосом, – и если благословение убитого горем страдальца можетпослужить вам в пользу, то будьте счастливы. Вот как мстит Фома Опискин! Урра!

Всеобщее изумление было беспредельно. Развязка была такнеожиданна, что на всех нашел какой-то столбняк. Генеральша как была, так иосталась с разинутым ртом и с бутылкой малаги в руках. Перепелицына побледнелаи затряслась от ярости. Приживалки всплеснули руками и окаменели на своихместах. Дядя задрожал и хотел что-то проговорить, но не мог. Настя побледнела,как мертвая, и робко проговорила, что «это нельзя»… – но уже было поздно.Бахчеев первый – надо отдать ему справедливость – подхватил ура Фомы Фомича, заним я, за мною, во весь свой звонкий голосок, Сашенька, тут же бросившаясяобнимать отца; потом Илюша, потом Ежевикин; после всех уж Мизинчиков.

– Ура! – крикнул другой раз Фома, – урра! И на колени, детимоего сердца, на колени перед нежнейшею из матерей! Просите ее благословения,и, если надо, я сам преклоню перед нею колени, вместе с вами…

Дядя и Настя, еще не взглянув друг на друга, испуганные и,кажется, не понимавшие, что с ними делается, упали на колени перед генеральшей;все столпились около них; но старуха стояла как будто ошеломленная, совершенноне понимая, как ей поступить. Фома помог и этому обстоятельству: он самповергся перед своей покровительницей. Это разом уничтожило все ее недоумения.Заливаясь слезами, она проговорила наконец, что согласна. Дядя вскочил истиснул Фому в объятиях.

– Фома, Фома!.. – проговорил он, но голос его осекся, и онне мог продолжать.

– Шампанского! – заревел Степан Алексеевич. – Урра!

– Нет-с, не шампанского-с, – подхватила Перепелицына,которая уже успела опомниться и сообразить все обстоятельства, а вместе с тем ипоследствия, – а свечку богу зажечь-с, образу помолиться, да образом иблагословить-с, как всеми набожными людьми исполняется-с…

Тотчас же все бросились исполнять благоразумный совет;поднялась ужасная суетня. Надо было засветить свечу. Степан Алексеевичподставил стул и полез приставлять свечу к образу, но тотчас же подломил стул итяжело соскочил на пол, удержавшись, впрочем, на ногах. Нисколько нерассердившись, он тут же с почтением уступил место Перепелицыной. ТоненькаяПерепелицына мигом обделала дело: свеча зажглась. Монашенка и приживалки началикреститься и класть земные поклоны. Сняли образ Спасителя и поднесли генеральше.Дядя и Настя снова стали на колени, и церемония совершилась при набожныхнаставлениях Перепелицыной, поминутно приговаривавшей: «В ножки-то поклонитесь,к образу-то приложитесь, ручку-то у мамаши поцелуйте-с!» После жениха и невестык образу почел себя обязанным приложиться и господин Бахчеев, причем тожепоцеловал у матушки-генеральши ручку. Он был в восторге неописанном.

– Урра! – закричал он снова. – Вот теперь так уж выпьемшампанского!

Впрочем, и все были в восторге. Генеральша плакала, но теперьуж слезами радости: союз, благословленный Фомою, тотчас же сделался в глазах ееи приличным и священным, – а главное, она чувствовала, что Фома Фомич отличилсяи что теперь уж останется с нею на веки веков. Все приживалки, по крайней мерес виду, разделяли всеобщий восторг. Дядя то становился перед матерью на колении целовал ее руки, то бросался обнимать меня, Бахчеева, Мизинчикова иЕжевикина. Илюшу он чуть было не задушил в своих объятиях. Саша бросиласьобнимать и целовать Настеньку, Прасковья Ильинична обливалась слезами. ГосподинБахчеев, заметив это, подошел к ней – к ручке. Старикашка Ежевикинрасчувствовался и плакал в углу, обтирая глаза своим клетчатым, вчерашнимплатком. В другом углу хныкал Гаврила и с благоговением смотрел на Фому Фомича,а Фалалей рыдал во весь голос, подходил ко всем и тоже целовал у всех руки. Всебыли подавлены чувством. Никто еще не начинал говорить, никто не объяснялся;казалось, все уже было сказано; раздавались только радостные восклицания. Никтоне понимал еще, как это все вдруг так скоро и просто устроилось. Знали толькоодно, что все это сделал Фома Фомич и что это факт насущный и непреложный.

Но еще и пяти минут не прошло после всеобщего счастья, каквдруг между нами явилась Татьяна Ивановна. Каким образом, каким чутьем моглаона так скоро, сидя у себя наверху, узнать про любовь и про свадьбу? Онавпорхнула с сияющим лицом, со слезами радости на глазах, в обольстительноизящном туалете (наверху она-таки успела переодеться) и прямо, с громкимикриками, бросилась обнимать Настеньку.

– Настенька, Настенька! ты любила его, а я и не знала, –вскричала она.

– Боже! они любили друг друга, они страдали в тишине,втайне! их преследовали! Какой роман! Настя, голубчик мой, скажи мне всюправду: неужели ты в самом деле любишь этого безумца?

Вместо ответа Настя обняла ее и поцеловала.

– Боже, какой очаровательный роман! – и Татьяна Ивановназахлопала от восторга в ладоши. – Слушай, Настя, слушай, ангел мой: все этимужчины, все до единого – неблагодарные, изверги и не стоят нашей любви. Но,может быть, он лучший из них. Подойди ко мне, безумец! – вскричала она,обращаясь к дяде и хватая его за руку, – неужели ты влюблен? неужели тыспособен любить? Смотри на меня: я хочу посмотреть тебе в глаза; я хочу видеть,лгут ли эти глаза или нет? Нет, нет, они не лгут: в них сияет любовь. О, как ясчастлива! Настенька, друг мой, послушай, ты не богата: я подарю тебе тридцатьтысяч. Возьми, ради бога! Мне не надо, не надо; мне еще много останется. Нет,нет, нет, нет! – закричала она и замахала руками, увидя, что Настя хочетотказаться. – Молчите и вы, Егор Ильич, это не ваше дело. Нет, Настя, я уж такположила – тебе подарить; я давно хотела тебе подарить и только дожидаласьпервой любви твоей… Я буду смотреть на ваше счастье. Ты обидишь меня, если невозьмешь; я буду плакать, Настя… Нет, нет, нет, и нет!

Татьяна Ивановна была в таком восторге, что в эту минуту, покрайней мере, невозможно, даже жаль было ей возражать. На это и не решились, аотложили до другого времени. Она бросилась целовать генеральшу, Перепелицыну

– всех нас. Бахчеев почтительнейшим образом протеснился кней и попросил и у ней ручку.

– Матушка ты моя! голубушка ты моя! прости ты меня, дурака,за давешнее: не знал я твоего золотого сердечка!

– Безумец! я давно тебя знаю, – с восторженною игривостьюпролепетала Татьяна Ивановна, ударила Степана Алексеевича по носу перчаткой ипорхнула от него, как зефир, задев его своим пышным платьем. Толстякпочтительно посторонился.

– Достойнейшая девица! – проговорил он с умилением. – Анос-то немцу ведь подклеили! – шепнул он мне конфиденциально, радостно смотрямне в глаза.

– Какой нос? какому немцу? – спросил я в удивлении.

– А вот выписному-то, что ручку-то у своей немки целует, ата слезу платком вытирает. Евдоким у меня починил вчера еще; а давеча, какворотились с погони, я и послал верхового… Скоро привезут. Превосходная вещь!