Село Степанчиково и его обитатели - Федор Достоевский

Фалалей только оглядывался.

– Про… про ваши доб… про белого бы-ка! – промычал он наконеци залился горючими слезами.

Все ахнули. Но Фома Фомич был в припадке необыкновенноговеликодушия.

– По крайней мере, я вижу твою искренность, Фалалей, –сказал он, – искренность, которой не замечаю в других. Бог с тобою! Если тынарочно дразнишь меня этим сном, по навету других, то бог воздаст и тебе идругим. Если же нет, то уважаю твою искренность, ибо даже в последнем изсозданий, как ты, я привык различать образ и подобие божие… Я прощаю тебя,Фалалей! Дети мои, обнимите меня, я остаюсь!..

«Остается!» – вскричали все с восторгом.

– Остаюсь и прощаю. Полковник, наградите Фалалея сахаром:пусть не плачет он в такой день всеобщего счастья.

Разумеется, такое великодушие нашли изумительным. Такзаботиться, в такую минуту и – о ком же? о Фалалее! Дядя бросился исполнятьприказание о сахаре. Тотчас же, бог знает откуда, в руках Прасковьи Ильиничныявилась серебряная сахарница. Дядя вынул было дрожавшею рукой два куска, потомтри, потом уронил их, наконец видя, что ничего не в состоянии сделать отволнения:

– Э! – вскричал он, – уж для такого дня! Держи, Фалалей! – ивысыпал ему за пазуху всю сахарницу.

– Это тебе за искренность, – прибавил он, в виденравоучения.

– Господин Коровкин, – доложил вдруг появившийся в дверяхВидоплясов.

Произошла маленькая суета. Посещение Коровкина было,очевидно, некстати. Все вопросительно посмотрели на дядю.

– Коровкин! – вскричал дядя в некотором замешательстве. –Конечно, я рад… – прибавил он, робко взглядывая на Фому, – но уж, право, незнаю, просить ли его теперь – в такую минуту. Как ты думаешь, Фома?

– Ничего, ничего! – благосклонно проговорил Фома, –пригласите и Коровкина; пусть и он участвует во всеобщем счастье.

Словом, Фома Фомич был в ангельском расположении духа.

– Почтительнейше осмелюсь доложить-с, – заметил Видоплясов,– что Коровкин изволят находиться не в своем виде-с.

– Не в своем виде? как? Что ты врешь? – вскричал дядя.

– Точно так-с: не в трезвом состоянии души-с…

Но прежде чем дядя успел раскрыть рот, покраснеть,испугаться и сконфузиться до последней степени, последовало и разрешениезагадки. В дверях появился сам Коровкин, отвел рукой Видоплясова и предсталпред изумленною публикой. Это был невысокий, но плотный господин лет сорока, стемными волосами и с проседью, выстриженный под гребенку, с багровым, круглымлицом, с маленькими, налитыми кровью глазами, в высоком волосяном галстухе,застегнутом сзади пряжкой, во фраке необыкновенно истасканном, в пуху и в сене,и сильно лопнувшем под мышкой, в pantalon impossible и при фуражке, засаленнойдо невероятности, которую он держал на отлете. Этот господин был совершеннопьян. Выйдя на средину комнаты, он остановился, покачиваясь и тюкая впередносом, в пьяном раздумье: потом медленно во весь рот улыбнулся.

– Извините, господа, – проговорил он, – я… того… (тут онщелкнул по воротнику) получил!

Генеральша немедленно приняла вид оскорбленного достоинства.Фома, сидя в кресле, иронически обмеривал взглядом эксцентрического гостя.Бахчеев смотрел на него с недоумением, сквозь которое проглядывало, однако,некоторое сочувствие. Смущение же дяди было невероятное; он всею душою страдалза Коровкина.

– Коровкин! – начал было он, – послушайте!

– Атанде-с, – прервал Коровкин. Рекомендуясь: дитя природы…Но что я вижу? Здесь дамы… А зачем же ты не сказал мне, подлец, что у тебяздесь дамы? – прибавил он, с плутовскою улыбкою смотря на дядю, – ничего? неробей!.. представимся и прекрасному полу… Прелестные дамы! – начал он, с трудомворочая язык и завязывая на каждом слове, – вы видите несчастного, который… ну,да уж и так далее… Остальное не договаривается… Музыканты! польку!

– А не хотите ли заснуть? – спросил Мизинчиков, спокойноподходя к Коровкину.

– Заснуть? Да вы с оскорблением говорите?

– Нисколько. Знаете, с дороги полезно…

– Никогда! – с негодованием отвечал Коровкин. – Ты думаешь,я пьян? – нимало… А впрочем, где у вас спят?

– Пойдемте, я вас сейчас проведу.

– Куда? в сарай? Нет, брат, не надуешь! Я уж там ночевал… Авпрочем, веди… С хорошим человеком отчего не пойти?.. Подушки не надо; военномучеловеку не надо подушки. А ты мне, брат, диванчик, диванчик сочини… Да,слушай, – прибавил он останавливаясь, – ты, я вижу, малый теплый; сочини-ка тымне того… понимаешь? ромео, так только, чтоб муху задавить… единственно, чтобмуху задавить, одну, то есть рюмочку.

– Хорошо, хорошо! – отвечал Мизинчиков.

– Хорошо… Да ты постой, ведь надо ж проститься… Adieu,mesdames и mesdemoiselles!.. Вы, так сказать, пронзили… Ну, да уж нечего! послеобъяснимся… а только разбудите меня, как начнется… или за пять минут до начала…а без меня не начинать! слышите? не начинать!..

И веселый господин скрылся за Мизинчиковым.

Все молчали. Недоумение еще продолжалось. Наконец Фома началпонемногу, молча и неслышно, хихикать; смех его разрастался все более и более вхохот. Видя это, повеселела и генеральша, хотя все еще выражение оскорбленногодостоинства сохранялось в лице ее. Невольный смех начинал подыматься со всехсторон. Дядя стоял как ошеломленный, краснея до слез и некоторое время не всостоянии вымолвить слова.

– Господи боже! – проговорил он наконец, – кто ж это знал?но ведь… ведь это со всяким же может случиться. Фома, уверяю тебя, что эточестнейший, благороднейший и даже чрезвычайно начитанный человек. Фома… вот тыувидишь!..

– Вижу-с, вижу-с, – отвечал Фома, задыхаясь от смеха, –необыкновенно начитанный, именно начитанный!

– Про железные дороги как говорит-с! – заметил вполголосаЕжевикин.

– Фома!..– вскричал было дядя, но всеобщий хохот покрылслова его. Фома Фомич так и заливался. Видя это, рассмеялся и дядя.

– Ну, да что тут! – сказал он с увлечением. – Тывеликодушен, Фома, у тебя великое сердце: ты составил мое счастье… ты жепростишь и Коровкину.

Не смеялась одна только Настенька. Полными любовью глазамисмотрела она на жениха своего и как будто хотела вымолвить: «Какой ты, однакож, прекрасный, какой добрый, какой благороднейший человек, и как я люблю тебя!»

Торжество Фомы было полное и непоколебимое. Действительно,без него ничего бы не устроилось, и совершившийся факт подавлял все сомнения ивозражения. Благодарность осчастливленных была безгранична. Дядя и Настенькатак и замахали на меня руками, когда я попробовал было слегка намекнуть, какимпроцессом получилось согласие Фомы на их свадьбу. Сашенька кричала: «Добрый,добрый Фома Фомич; я ему подушку гарусом вышью!» – и даже пристыдила меня замое жестокосердие. Новообращенный Степан Алексеич, кажется, задушил бы меня,если б мне вздумалось сказать при нем что-нибудь непочтительное про ФомуФомича. Он теперь ходил за Фомой, как собачка, смотрел на него с благоговениеми к каждому слову его прибавлял: « Благороднейший ты человек, Фома! ученый тычеловек, Фома!» Что ж касается Ежевикина, то он был в самой последней степенивосторга. Старикашка давным-давно видел, что Настенька вскружила голову ЕгоруИльичу, и с тех пор наяву и во сне только и грезил о том, как бы выдать за негосвою дочку. Он тянул дело до последней невозможности и отказался уже тогда,когда невозможно было не отказаться. Фома перестроил дело. Разумеется, старик,несмотря на свой восторг, понимал Фому Фомича насквозь; словом, было ясно, чтоФома Фомич воцарился в этом доме навеки и что тиранству его теперь уже не будетконца. Известно, что самые неприятнейшие, самые капризнейшие люди хоть навремя, да укрощаются, когда удовлетворят их желаниям. Фома Фомич, совершеннонапротив, как-то еще больше глупел при удачах и задирал нос все выше и выше.Перед самым обедом, переменив белье и переодевшись, он уселся в кресле, позвалдядю и, в присутствии всего семейства, стал читать ему новую проповедь.