Загадка о морском пейзаже - Антон Кротков

– Ну что же вы замолчали, Николай Сергеевич. Продолжайте. Приехал Авинов, и что? Может быть, он отбил у вас вашего друга?

– Вы поразительно догадливы. – Вельский с величественным презрением улыбнулся Анри. – Мне нечего скрывать и бояться. Я живу в мире, свободном от предрассудков толпы. И я буду добиваться, чтобы честные имена близких мне людей были восстановлены… Да, вначале Авинов познакомился со мной. Потом однажды я предложил ему знакомство с Сашей. Мы стали тремя мушкетерами. Чтобы как можно больше времени проводить с друзьями, я при любой возможности приезжал в Гельсингфорс, хотя раньше ненавидел нашу здешнюю дачу. Прежде поездки сильно утомляли меня, и я терял хорошие деньги, отказываясь от командировок. А тут стал жить на колесах, постоянно курсируя между Петербургом и Гельсингфорсом. Мне казалось, что я достиг полной гармонии, или, как выражается моя свихнувшаяся на восточных религиях женушка, – нирваны… К сожалению, счастливое времечко продлилось недолго. Вскоре Сашуля стал просить меня, чтобы я отпустил его к Авинову, который был значительно моложе меня. Я сгорал от ревности. Учинял скандалы, рыдал, молил Сашу не оставлять меня. Но все было бесполезно. Авинову удалось полностью подчинить его волю. Вы как мужчина должны понять мое состояние.

Журналист в подробностях стал рассказывать про роман своих бывших любовников. Юного Гейдена он называл «леди Гамильтон», а начальника морской контрразведки «адмиралом Нельсоном». Авинов очень боялся, что на службе узнают о его отношениях с другим мужчиной. Поэтому для свиданий они обычно уезжали из города. Авинов происходил из богатой семьи и арендовал хутор с прекрасным домом в пятидесяти верстах от Гельсингфорса. Там на лоне природы они резвились, не опасаясь, что их кто-то увидит. И не догадываясь, что отброшенный за ненадобностью «третий угол» разрушившегося любовного треугольника знает об их тихом убежище. По его собственному признанию, Вельский часами наблюдал в бинокль за чужими любовными оргиями, томясь от ревности и зависти.

– Мое сердце разрывалось от боли, когда я видел, как они целуют друг друга, смеются, любят, – кусая ногти, признался Вельский. – Но и не видеть этого я тоже не мог. Неутолимая страсть заставляла меня невидимкой находиться всегда поблизости. «Если не участвовать, то хотя бы наблюдать» – стало моим девизом. Мой репортерский опыт помогал мне успешно «подглядывать в замочную скважину».

Когда получалось, любовники уезжали из Гельсингфорса. В Петербурге, Стокгольме, Варшаве молодые люди регистрировались под вымышленными именами в лучших отелях. А свой «медовый месяц» провели в Венеции. И никто, кроме одержимого ревностью Вельского, не знал о тайной жизни двух блестящих морских офицеров. Для своего любовника Авинов приобретал дорогие вещи, оплачивал его счета, просто давал крупные суммы на расходы. В свободной Венеции Гейден, не стесняясь, носил на выхоленных пальцах перстни, заработанные худшим из видов разврата. Не обращая внимания на шокированных туристов из Европы, вырвавшиеся на свободу молодые люди целовались и трогали друг друга за интимные места у всех на глазах.

Однако Вельский готов был дать руку на отсечение, что никакой шпионской подоплеки в их отношениях не было.

Николай Сергеевич был уверен, что Авинов покончил с собой, чтобы сохранить в тайне, что он гомосексуалист.

– Он должен был чувствовать себя загнанным в угол в ту страшную ночь, – с чувством сострадания к умершему сопернику сопереживал ему Вельский. – Угроза разоблачения парализовала его волю к жизни. Когда я представил себе весь ужас ситуации, в которую попал Андрей, я простил его.

Журналист обрисовал картину гибели начальника морской контрразведки так, как он ее видел: узнав, что его обвиняют в измене Отечеству, офицер мог спасти себя, лишь признав, что является скрытым гомосексуалистом. Но это напугало его еще больше, чем подозрение в предательстве! «Изобличенных в противоестественном пороке мужеложства» по закону полагалось лишать прав дворянства и на пять лет ссылать в Сибирь. От них отказывались родные и друзья. Они становились фактически заживо похороненными, как запертые в специальные тюрьмы больные проказой или умалишенные.

Вот и выходило, что, возможно, Авинов застрелился, будучи невиновным, только потому, что не нашел в себе мужества признать, что предпочитает спать с мужчинами, а не с женщинами.

* * *

После вспышки эмоций Вельский снова сделался вялым и грустным, в речи его чувствовалась обреченность:

– В газетах теперь оживленно дискутируют: допустимо ли в наш просвещенный век с морально-этической точки зрения преследовать в уголовном порядке гомосексуалистов. Самые видные врачи, психиатры и общественные деятели призывают власть и общество отказаться от диких средневековых предрассудков, остановить современную «охоту на ведьм». Это позор – судить человека только за то, что он не в силах противиться собственной природе. Но пока идет дискуссия, судьба многих из тех, чья личная тайна перестает быть таковой, обычно складывается очень печально.

Прощаясь, Вельский тихо сказал Вильмонту:

– Моя последняя просьба: не передавайте никому о нашем разговоре. Пусть покойники сохранят хотя бы остатки чести, ради которой они пошли на смерть.

* * *

Новость о том, что оба погибших являлись любовниками, конечно, ошарашила жандарма. Однако, с его точки зрения, это вовсе не являлось доказательством того, что Авинов не мог быть причастен к убийству Гейдена и к подготовке атаки на царскую яхту. Напротив, взаимное плотское влечение могло лишь облегчить морскому контрразведчику вербовку штабного офицера, если по-прежнему придерживаться версии, что Авинов был немецким шпионом.

Сейчас Анри удивляло другое. Буквально на днях до него случайно дошел показавшийся ему вначале маловероятным слух, что будто бы при обыске на квартирах Гейдена и Авинова, помимо прочего, было обнаружено много гомосексуальной порнографии и тому подобных предметов. Сообщивший ему об этом человек утверждал, что все эти вещи были сразу изъяты полицией и не занесены в протокол.

Жандармскому капитану было, конечно, известно, что полиция ведет наблюдение за всеми лицами, занимающимися педерастией, которые попадают в поле ее зрения. На них заводятся досье. Слуга Авинова – теперь в этом уже не оставалось сомнений – конечно, не мог не знать о второй секретной жизни своего хозяина. Скорей всего Авинов хорошо платил ему за молчание. А возможно, тоже пользовал его в постели. Учитывая женственную внешность денщика, такое подозрение не выглядело чересчур надуманным. Покойный офицер нанял его в Петербурге и привез с собой. Арестованный слуга уже несколько дней находился в полиции, где его должны были усиленно допрашивать о его хозяине. Тем не менее жандармский офицер узнавал о том, что подозреваемые в серьезном государственном преступлении лица состояли в половой связи, не от полицейских чиновников, а от журналиста. Это бросало тень подозрения на местную полицию. Дело в том, что наличие у состоятельного человека такого скелета в шкафу, как склонность к мужеложству, открывало богатое поле для шантажа, безнаказанного вымогательства. Полицейские чиновники часто использовали такую информацию в корыстных целях, требуя с боящихся огласки лиц деньги за молчание.