Сын Дога - Алекс де Клемешье

Невозможно! Нельзя, чтобы и дальше, изо дня в день, из месяца в месяц повторялось одно и то же! Его и самого мучила неопределенность в отношениях с Верой, а уж каково приходилось ей – даже представить трудно! Впрочем, почему же трудно? Конечно, Евгений никогда не позволял себе копаться в мыслях девушки, но оттенки ауры невольно выдавали ее эмоции: вот она искренне обрадовалась встрече; вот умиротворенно, с робкой нежностью поглядывает на него в темном кинотеатре, думая, что он не видит; вот в сомнениях молчит и идет рядом, опершись на его локоть; вот неуверенно ждет чего-то, надеется; вот постепенно в общий фон вкрадывается оттенок досады и легкого разочарования… Он очень, очень виноват перед ней, виноват в той самой неопределенности, с которой никак не может управиться! Нужно, в конце концов, сделать шаг, решиться на что-то, нужно, чтобы в цветах ее эмоций наконец-то появились уверенность и спокойствие – то самое, что должно преобладать в оттенках ауры молодой женщины, которая любит и любима.

Любима?

Евгений даже остановился, столь неожиданным для него самого оказалось это невольное признание.

Вера ему нравилась, ему было хорошо с ней в часы их прогулок, он скучал по ее улыбке и голосу, когда подолгу не мог выкроить время для встречи, – это да. Он думал о ней, вспоминал какие-то эпизоды, фразы, взгляды, поворот головы и тонкие, словно у девочки-подростка, пальчики – это да. Означало ли это, что он любит ее? Неужели за всеми событиями прошедшего года, за рутинной работой и встрясками он не заметил состояния влюбленности? Неужели его желание постоянно видеться с ней, неужели его чувство вины и мучающая неопределенность – это все оттуда, звенья той самой невидимой цепочки, что уже протянулась от него к ней?

Тогда для чего же он так усиленно сопротивляется? Почему не скажет об этом ей, почему не признается? Впрочем, он и себе-то до нынешнего вечера не признавался. Наоборот, всячески избегал мыслей о возникшей привязанности, со старательностью мазохиста обходя определение их с Верой отношений. Он нарочито не замечал, он отстранялся, отгораживался от того маленького человеческого счастья, которое готово было войти в его жизнь…

Человеческого! Вот то самое ключевое слово, которое, вероятно, на протяжении года блокировало какое-либо выражение эмоций с его стороны. Вера – обычный человек, ей никогда не стать Иной. Можно сколь угодно оправдывать себя тем, что нет, мол, никакой уверенности, нужен ли он, Угорь, неказистый и прямолинейный, вечно занятой и замороченный, такой чудесной девушке. И даже тому факту, что она сама привезла в новосибирскую больницу его теплые вещи, при желании можно найти сколько угодно объяснений. У Евгения и в самом деле не было уверенности в собственной нужности, но сейчас, в свете нежданного откровения, всплывал совсем другой подтекст. Получалось, что именно он, Иной, не может сделать выбор: следовало либо признать, что он не готов быть вместе с обычной девушкой, не готов постоянно утыкаться в ущербность ее возможностей и на протяжении долгих лет видеть, как она увядает и старится, признать это – и отпустить. Либо…

Подобная нерешительность называлась малодушием. Малодушием было и то, что он не звонил Вере, пока находился на лечении; малодушием было не мчаться с устроенных Сибиряком подготовительных курсов в райцентр при первой возможности; малодушием было не отправить ей самое обычное письмо или телеграмму пару дней назад, из Томска, – ведь он ей обещал дать о себе знать! Нелицеприятная, гаденькая позиция – авось, пока меня нет, что-нибудь решится без моего участия. Авось, пока меня нет, Вера сама разберется, как быть дальше. Возможно, после возвращения с этого задания Евгений уже не увидит оттенка радости в ее ауре; возможно, уже сегодня ее провожает до дома кто-то другой; возможно, Вере просто надоест постоянно на что-то надеяться и разочаровываться…

И что же он сделает, если это произойдет? Выдохнет с облегчением? Довольствуется воспоминаниями о долгих вечерних прогулках? Как ни в чем не бывало станет заходить в универсам за пирожками и кивать ей, будто старой знакомой? Да как же такое возможно?!

Угорь стиснул зубы. Вот ведь трус! Малодушный, лицемерный трус! А если бы Вера была Иной – он бы давным-давно все решил сам?

Смешно.

Если бы она была Светлой Иной, он бы сейчас приводил себе совсем другие аргументы. Заклятье «Каждый раз», наложенное на Евгения невесть когда и невесть кем, – это тоже весьма подходящий повод спихнуть с себя всякую ответственность. Дескать, ну, определимся мы с нашими отношениями, а через год или через месяц меня снова «накроет», позабуду все и всех – разве это гоже?

Выходит, дело вовсе не в том, кто она – обычный человек или Иная. Дело исключительно в том, что он боится сделать очередной шаг, боится, что жизнь его на данном отрезке претерпит серьезные изменения, боится, что в судьбе дозорного-одиночки появится близкий человек – по-настоящему близкий. Родной, любимый…

Евгений остервенело замотал головой, словно попытался вытрясти из нее несвоевременные мысли. Потом, все потом! Сейчас он на работе.

Сунув руку в карман пальто, Угорь нащупал тайком взятую из тюремного музея вещицу и вытащил наружу. Держа за кончик кожаного шнурка, он поднял ее повыше и полюбовался на то, как преломляется свет фонаря в гранях крупного красного камня. Конечно, это был не тот же самый амулет, названный участковым Денисовым миноискателем. Но это определенно был его родной брат-близнец. И, как иногда случается в человеческих семьях, один из братьев был Иным, а вот другому никаких способностей не досталось. Тот, первый амулет, случайно попавший год назад в Ночной Дозор, был заряжен Силой и умел распознавать места, где Сумрак истончился или попросту исчез, образовав локальную аномалию. Этот, выточенный в местной мастерской и помещенный в музей тюремного творчества, был просто камнем на кожаном шнурке. Но визуально их было не отличить друг от друга.

– Едрить твою редиску… – раздумчиво произнес Угорь.

Поднявшись по ступенькам и пройдя по коридору, он взялся за ручку двери, ведущей в выделенный ему кабинет, и вдруг подумал: «Женюсь. Вот выберусь отсюда – и сделаю Вере предложение».

В самый последний момент, уже открывая дверь, он понял, что маячившая в углу аура не может принадлежать хозяину кабинета, Светлому надзорному Степанову. Проклиная себя за беспечность, Угорь буквально на десяток сантиметров успел сдвинуться в сторону и лихорадочно прикрыться Щитом Мага. Темный дверной проем наискосок, оглушительно шипя и едва не задев Щит, рассекла извилистая искрящаяся полоса. Не «плеть Шааба», конечно (не по рангу противнику Евгения такое мощное оружие использовать!), но одна из ее «облегченных» разновидностей. Угорь наугад отмахнулся «картечью» – авось хоть куда-нибудь попадет. Тут же возле его ботинка вспухла из небытия и включилась на повышенных оборотах миниатюрная «соковыжималка». Щит Мага ей было не перемолоть, но энергии из него она могла выжать знатно! Щелчком пальцев взведя Тройное Лезвие, Угорь пригнулся и ринулся внутрь.

Аура Темного металась из стороны в сторону на манер безумного маятника: очень редкое и трудновыполнимое восточное заклятье «пинг-понг». Мгновенные, непредсказуемые, резкие перемещения внутри замкнутого объема походили на траекторию теннисного шарика, отскакивающего от любых твердых поверхностей в произвольном направлении – стена-пол-стена-стол-подоконник-потолок… Тройным Лезвием хрен подцепишь! Увернувшись от внезапно вылетевшего из темноты файербола и максимально ускорив себя, Угорь нырнул головой вперед. Как там учил товарищ Кайгусь?