По воле судьбы - Колин Маккалоу

Он скрипнул зубами, нервно сжал кулаки. Потом разжал их и снова сжал, и через какое-то время до слуха его домочадцев донеслись звуки, которые все безошибочно опознали. И пришли в ужас, ибо при Юлии никогда не слышали их. Знаменитый приступ гнева у Помпея. Все металлическое в его кабинете будет покорежено, смято. От сосудов останутся лишь черепки, от одежды — жалкие лоскуты. Будет кровь, будут клочья волос на полу. О боги! Что же произошло? Что написал ему Цезарь?

После того как вспышка угасла, Помпею сделалось легче. Он сел за стол, залитый чернилами, нашел перо, целый листок бумаги и набросал черновик ответа. «Извини, старина, я тоже тебя люблю, но в обозримом будущем жениться не собираюсь. Впрочем, если и соберусь, то у меня на примете другая невеста, а Помпея счастлива с Фаустом Суллой. Сочувствую твоей проблеме с Кальпурнией, но помочь ничем не могу, зато с удовольствием пошлю Цицерона в Равенну. К тебе он прислушается, куда ему деться? Ведь всем своим богатством он обязан тебе. А я в его счете — всего лишь Помпей из галльских гнездовий Пицена. Постараюсь помочь насчет маленького закона in absentia. Сделаю, как только представится возможность, будь уверен. Будет здорово, если смогу убедить всех десятерых плебейских трибунов, а?»

Кровь ручейком текла по лицу. Хлопнув в ладоши, Помпей вызвал слугу.

— Убери здесь! — приказал он, не глядя на потупившегося Дориска, которого никогда не называл по имени. — И кликни секретаря. Пусть снимет копию с этой бумаги.

* * *

В самом начале февраля Брут вернулся из Киликии в Рим и, конечно, прежде всего навестил свою мать Сервилию и свою жену Клавдию. Правда, сама Клавдия интересовала его очень мало. Он предпочитал общество ее отца, однако у Брута и Скаптия вдруг завернулись в Киликии такие дела, что он твердо решил отклонить предложение Аппия Клавдия остаться у него квестором еще на один срок. Поскольку гнусный подлец Авл Габиний провел закон, по которому римлянам стало весьма затруднительно давать деньги в рост провинциалам-негражданам, отныне место Брута в Риме. Теперь он — сенатор, и по крайней мере половину Палаты составляют его родственники, так что ему не составит труда провести с их поддержкой декрет, выводящий фирму «Матиний и Скаптий» из-под удара. Фирма эта на бумаге являлась старой доброй компанией ростовщиков и финансистов, хотя более точным ее названием было бы «Брут и Брут». Сенаторам не разрешалось вести дела, не относящиеся к землевладению. Пустяк, который многие хитроумцы обходили с достаточной легкостью, и виртуозом в этой области слыл покойный Марк Лициний Красс. Но Рим просто ахнул бы, узнав, что молодой Марк Юний Брут мог бы дать ему фору. Благодаря усыновлению по завещанию Квинта Сервилия Цепиона молодой Марк Юний Брут был наследником золота Толозы. Впрочем, золота этого уже добрых полвека не было и в помине, оно полностью ушло на покупку коммерческой империи, ставшей наследством единственного кровного брата Сервилии. Он умер без наследника по мужской линии пятнадцать лет назад, и все досталось Бруту.

В отличие от злосчастного Красса Брут, как и Цезарь, любил не столько деньги, сколько то, что они могли ему дать. Власть, например. Все его помыслы были устремлены только к власти, что вполне извинительно для человека, чья блистательная родословная никак не делала его центром великолепия. Ибо Брут не был ни красивым, ни рослым, ни красноречивым и не обладал иными талантами, способными очаровать пресыщенный Рим. Вдобавок к этому ужасные прыщи, так уродовавшие его в юности, с возрастом не пропали. Бедная кожа его лица не выносила бритвы, и там, где все были тщательно выбриты, он скучнел и страдал. Брут пытался стричь бороду покороче, но тогда его внешность делалась совсем уж карикатурной. Скопище чирьев, угрей и — под тяжелыми веками — большие карие, всегда печальные глаза. Зная об этом и ненавидя все это, он старался избегать ситуаций, где его бы подстерегали насмешки, жалость или сарказм. В результате Сервилия, сострадая своему отпрыску, добилась для него освобождения от воинской службы. Правда, на Форуме он все-таки появлялся, чтобы быть в курсе событий. От этого он не мог отказаться. Все же он был Юнием Брутом, прослеживающим свою родословную до основателя Римской республики Луция Юния Брута, а через мать — до Гая Сервилия Ахалы, убившего Мелия, который пытался реставрировать монархию в Риме.

Первые тридцать лет его жизни были потрачены на ожидание. Сенат и консульство — вот что манило до дрожи в руках. В Сенате уютно, там не смотрят на внешность. Там в цене почтенные предки, семейные связи и капитал. Власть принесет то, чего ему не могут дать ни лицо, ни тело, ни интеллект, сравнимый по глубине с пенкой на овечьем молоке. Но он не глуп. Отнюдь не глуп, невзирая на свое имя. Основатель республики пережил тиранию последнего царя Рима, притворяясь глупцом. Это весьма важный нюанс. По крайней мере, для потомка прославленного тупицы. Он горд своим именем — Брут, то есть «тупой, бессмысленный, глупый».

К своей жене он не чувствовал ничего, даже отвращения. Клавдия была хорошей малышкой, очень нетребовательной и спокойной. Каким-то образом она отыскала свою нишу в доме, которым заправляла свекровь с хладнокровием и жестокостью полководца, беспощадного и к своим, и к чужим. К счастью, дом был довольно большим, и Клавдии выделили в нем собственную гостиную, где хорошо разместились ткацкий станок, прялка, горшочки с красками и дорогая ее сердцу коллекция кукол. Поскольку Клавдия обладала поистине золотыми руками, даже Сервилия не могла не признать этот факт и снисходительно позволяла невестке время от времени подносить ей образчики своего рукоделия, особенно ценя сотканные полотна для ее платьев. Но Клавдия также мастерски расписывала тарелки и отсылала их для глазировки на Велабр. Покрытые птицами, бабочками и цветами, эти подарочные наборы весьма выручали Клавдию Пульхру, у которой было так много тетушек, дядюшек, кузин, племянников и племянниц и совсем маленький кошелек.

К сожалению, она была очень застенчива, а из Киликии возвратился фактически незнакомый ей человек, ибо Брут уехал почти сразу после свадьбы, так что Клавдия сочла неправомерным отвлекать его от общения с матерью. Их, конечно, могли бы сблизить совместные ночи, но он к ней все не шел, отчего ее подушки под утро промокали от слез, а за столом Сервилия не давала ей шанса вставить в беседу хоть слово, даже если бы вдруг оно у нее и нашлось.

Вследствие всего этого мать бесцеремонно и безраздельно завладевала вниманием сына всякий раз, когда тот приходил в ее дом. Собственно, в свой дом, хотя он никогда таковым его не считал.

Сервилии уже стукнуло пятьдесят два, но ее роскошное тело оставалось по-девичьи стройным, и ее талия отнюдь не свидетельствовала о том, что она четырежды родила. Длинные пышные волосы были по-прежнему черны и густы, а на лице стали резкими только две линии, спускавшиеся от крыльев носа к уголкам маленького, надменного рта. Но лоб оставался гладким, а кожа под подбородком была туго натянута на зависть другим женщинам. Цезарь, пожалуй, не нашел бы в ней перемен.

Он все еще управлял ее жизнью, хотя она даже внутренне этого не признавала. Но иногда до боли хотела его, корчась в приступах неутолимой, иссушающей жажды. А иногда проклинала, обычно когда писала ему свои редкие письма. Или когда кто-то при ней упоминал его имя. А в последние дни это случалось все чаще. О Цезаре говорили. Цезарь был знаменит. Цезарь был героем и человеком, не стесненным общественными условностями, которые Сервилия, подобно Клодии и Клодилле, считала направленными на подавление личности, но преступить никогда не решалась. А они преступали. Легко, каждый день. И в то время как Клодия прогуливалась с притворной скромностью по берегу Тибра напротив Тригариума, где купались мужчины, в ожидании, когда посланная ею шлюпка отловит для нее очередного отзывчивого и нагого красавца, Сервилия одиноко сидела среди затхлых бухгалтерских книг, строила тайные планы, злилась и жаждала действий.