История Бастилии. Четыре века самой зловещей тюрьмы Европы. 1370—1789 - Семён Дмитриевич Ахшарумов

ветра, а часовой не засыпал, то крик о помощи мог быть услышан. Тогда ближайший часовой передавал своему соседу, тот следующему и так далее. Наконец это доходило до караула, и дежурный капрал, осведомившись, из какого окна исходили крики, входил в башню, будил тюремщика, а тот, в свою очередь, будил лакея королевского лейтенанта[69], который должен был разбудить своего господина, чтобы достать ключ, потому что к нему каждый вечер относили все ключи. Затем нужно было разбудить еще фельдшера и монаха. Проходило два часа, пока вся эта компания выдвигалась к больному. Линге рассказывает, что с ним самим был такой случай, и, когда к нему пришли, обнаружили его в крови и без чувств. Выше уже было рассказано, что он страдал рвотой кровью. Многие, пишет он, погибли от апоплексии вследствие такой неспешности в оказании помощи. Если находили еще в человеке признаки жизни, то щупали ему пульс и говорили, чтобы он потерпел, обещали завтра написать доктору и затем, пожелав ему доброй ночи, удалялись. Без доктора нельзя было дать больному ни одной пилюли, а доктор этот жил в Тюильри. Там у него были пациенты, и он имел обязанности при королевской особе. По службе он должен был часто бывать и в Версале, а потому его приходилось долго ждать. Он получал определенное жалованье: невзирая на то, сделал он что-либо или нет, и вследствие этого был всегда расположен признать болезнь легкой. Ему охотно верили, подозревая, что больной преувеличивает свои недуги, а потому и оскорбляли его разными насмешками: если больному давали какие-либо лекарства, то это делалось самым грубым образом. Лекарство ставили на стол и уходили, не желая помочь тяжелобольному принять его.

Хорошо еще, если в случае болезни заключенного повар был настолько великодушен, что оставлял для него бульона, тюремщик соглашался отнести его по назначению, а губернатор одобрял это. Так поступали с больными, которые имели еще сколько-нибудь сил; если же больной был совершенно слаб, то к нему назначали сидельца: солдата-инвалида, грубого, неповоротливого, неспособного оказывать больному внимание и заботиться обо всем нужном для него. Хуже всего то, что этот инвалид вместе с тем и сам становился узником и не мог выйти из Бастилии, пока там находился тот, к кому он был приставлен. Если больной поправлялся, то ему приходилось переносить дурное расположение этого солдата и его упреки.

К обедне пускали весьма немногих.

Позволение присутствовать при богослужении считалось особой милостью. Линге, однако, это было предложено, и его привели в капеллу на хоры, но и там он должен был скрываться ото всех. Капелла, занимавшая пространство от 7 до 8 футов, была построена под голубятней. С одной стороны были устроены четыре маленькие ниши, совершенно темные. Каждая из них могла вмещать не более одного человека. Вся эта обстановка так подействовала на Линге, что он более не решился присутствовать при богослужении.

Рассказав о том, что ему пришлось вытерпеть в Бастилии, Линге восклицает: «А между тем надо мною не было суда, я не был ни в чем обвинен, и у меня не было обвинителей».

Далее Линге пишет, что в том, как заключенных содержали в Бастилии, большую роль играла протекция, и при этом рассказывает про одного француза, подвергшегося этой участи. Линге полагает, что в lettre de cachet, на основании которого этот человек был заключен туда, указан важный мотив, но, во всяком случае, не подлежит сомнению, пишет он, что с самого начала у него были книги, и он мог принимать визиты и вести переписку. К Линге, пусть изредка и на короткое время, приходил глава парижской полиции.

Догадываясь о том, как содержат этого француза, и чтобы убедиться в этом, Линге осмелился однажды упрекнуть полицейского сановника за такую разницу в содержании. Глава полиции не отрицал справедливости этого факта, но сказал, что снисходительность, которой пользуется этот человек, должно приписать тому, что министр, инициатор его заключения, добрый человек. Линге возразил, что разница в том, как содержать заключенных, должна зависеть от важности возложенных на них обвинений, а не от личной доброты того или иного министра.

На это глава полиции отвечал, что он не может ничего сделать, так как никто не принимает участия в нем, то есть в Линге.

В заключение Линге пишет, что он рассказал только то, что с ним самим было, а также то, о чем мог поведать, не компрометируя тех, кто сообщил ему эти сведения. «А что было бы, – восклицает он, – если бы я рассказал все то, что мне сообщили – одни из доверия ко мне, другие по своей болтливости, – а также и то, что мне помогла узнать моя собственная проницательность, которая развивается у заключенных, единственное развлечение которых состоит в том, чтобы угадать то, что совершается вокруг них и что стараются от них скрыть!»

Линге был освобожден из Бастилии 19 мая 1782 г.; но при этом ему было объявлено, что он подвергается изгнанию и должен безотлучно проживать в одном местечке, находившемся в сорока лье от Парижа. Линге пишет в своих мемуарах, что, не считая пребывания во Франции безопасным, он в силу обстоятельств и различных притеснений был вынужден удалиться в Англию, где и составил свои записки.

В них он высказывает мысль, которая объясняет цель издания его мемуаров. Вот что он пишет: «В правление государя, стремящегося к справедливости, предать гласности тайны Бастилии – значит вызвать преобразование, а потому я думаю, что, покидая отечество, окажу ему услугу этим разоблачением, и последняя моя дань уважения к добродетельному королю, управляющему теперь страной, представит ему новый случай сделать добро, которое он любит и к которому стремится».

Далее Линге пишет, что всех тех, кого освобождали из Бастилии, принуждали давать клятву в том, что они никогда, ни прямо, ни косвенно, не разгласят того, что они там видели и перенесли, и это смущает его при издании записок.

«Могу ли я по совести ознакомить публику с ужасными тайнами Бастилии!» – выражает сомнения он.

К счастью для нас, соображения о пользе, которую он принесет своим разоблачением, одержали верх над этим препятствием. Линге не ошибся в расчете. Его разоблачения принесли пользу, и некоторые злоупотребления были прекращены по выходе в свет его записок.

Этим мы и закончим историю заключений в Бастилии, которая в то время доживала свои последние годы.

Нам остается только сказать несколько слов о тех немногих узниках, томившихся в ней, когда эта тюрьма-крепость сдалась народу, то есть 14 июля 1789 г., но об этом ниже, а теперь постараемся вкратце