Первый Дон - Марио Пьюзо

— Признаешь ли ты, Джироламо Савонарола, что все твои призывы — ложь и ересь? — спросил Салути.

Савонарола, с мертвенно-бледным лицом, закатил глаза к небу, как мученики на религиозных фресках. Но не ответил.

Кардинал кивнул Салути, железное колесо пошло на новый оборот. Послышался более громкий хруст, сопровождаемый звериным криком: кости и мышцы рук Савонаролы оторвало от плеч.

Салути повторил вопрос:

— Признаешь ли ты, Джироламо Савонарола, что все твои призывы — ложь и ересь?

Едва слышный шепот слетел с губ Савонаролы:

— Признаю.

На том пытка и закончилась.

Савонарола признался в ереси, предопределив свою кончину. Флорентийцы протестовать не стали. Когда-то они носили его на руках, теперь с радостью избавлялись от него. Не прошло и недели, как Молота Господнего повесили, и его истерзанное тело дергалось на веревке, пока он не испустил дух. После этого его сняли с виселицы и сожгли на костре на площади перед церковью Сан-Марко, той самой, над которой разносились его проповеди, чуть не свергнувшие с папского престола Александра VI.

* * *

Все утро Папа Александр обдумывал судьбы мира, вероломство правителей, предательство ближайших родственников, сатанинские замыслы, зреющие в головах отдельных людей. Но не впал в отчаяние. О путях Господних он не рассуждал, поскольку был наместником Бога на Земле, и вера его не знала предела. Не было у него ни малейших сомнений в том, что Господь милосерден и простит всех грешников. Этот постулат лежал в основе его веры. Он лучше, чем кто-либо еще, понимал, что цель Господа — принести радость и счастье в земной мир.

А вот обязанности Папы заключались в другом. Его прежде всего заботило укрепление позиций святой церкви, чтобы нести слово Божье по всему миру как сейчас, так и в будущем. Величайшая беда ждала человечество в том случае, если бы смолк голос Христа.

И его сын Чезаре мог содействовать решению главной задачи. Да, кардинальскую шляпу он снимет, зато станет главнокомандующим и объединит разрозненные части Папской области, ибо никто не мог сравниться с ним в знании военной стратегии и патриотизме. Вопрос возникал только один: сможет ли он выдержать искушение властью? Знакомо ли ему милосердие? Если нет, он мог спасти многие души, но потерять собственную. Александра это тревожило.

Но на какое-то время о планах на будущее пришлось забыть и заняться текущими, рутинными делами. Предстояло решить, карать или миловать его старшего секретаря, Пландини, которого уличили в подделке папских булл, канонизировать ли представительницу богатой и знатной семьи и, напоследок, с Дуарте и Чезаре наметить конкретные меры для ускорения подготовки новой военной кампании.

Александр восседал на троне в простой белой сутане, отороченной красным шелком, в белой матерчатой митре на голове. На руку надел лишь перстень святого Петра, символ папской власти.

Сегодня он настроился демонстрировать милосердие церкви, а потому выбрал приемную, стены которой украшали картины с изображением Мадонны, ведь Дева Мария всегда вымаливала у Иисуса прощение грешникам.

Он призвал Чезаре, ибо понимал, что некоторых людей надо учить пользоваться милосердием.

Первым пред Александром предстал его верный помощник, прослуживший у него двадцать лет, Стири Пландини, виновный в подделке папских булл. Чезаре прекрасно его знал, потому что с самого детства часто видел у Папы.

Пландини вкатили в приемную на арестантском кресле, прикованным цепями. Их скрывала наброшенная сверху накидка, дабы не оскорблять видом кандалов великолепие ватиканских интерьеров.

Александр тут же приказал снять цепи с рук Пландини и дать ему чашу вина. Но когда Пландини попытался что-то сказать, с губ его сорвался только хрип.

— Пландини, — обратился к нему Александр, в голосе его слышалось сострадание, — тебя судили и вынесли приговор. Ты верно служил мне много лет, однако теперь я ничем не могу тебе помочь. Но ты молил об аудиенции, и я не смог тебе отказать. Так что говори.

Стири Пландини был типичным книжным червем.

Одного взгляда хватало, чтобы понять, что в руке он никогда не держал ничего тяжелее гусиного пера. Слабый, худосочный, он занимал в кресле совсем мало места. И голос его не отличался от шепота.

— Ваше святейшество, проявите милосердие к моей жене и детям. Уберегите их от страданий за мои грехи.

— Я прослежу, чтобы им не причинили вреда, — пообещал Александр. — Ты назвал всех своих сообщников? — Папа надеялся, что Пландини сможет указать на кого-то из особо нелюбимых им кардиналов.

— Да. Я полностью раскаялся и молю вас, во имя Святой Девственницы, сохранить мне жизнь. Позвольте мне жить и заботиться о семье.

Александр задумался. Помилование этого человека подтолкнет на предательство и других. Но он чувствовал жалость. Столько лет едва ли не каждое утро он диктовал письма Пландини, обменивался с ним шуткой, справлялся о здоровье детей. Тот был прекрасным секретарем и ревностным католиком.

— Тебе хорошо платили. Что толкнуло тебя на это отвратительное преступление? — спросил Папа.

Пландини закрыл лицо руками, тело сотрясалось от рыданий.

— Мои сыновья. Мои сыновья. Они молоды, необузданны, и мне приходилось платить по их долгам. Я не мог отпустить их от себя. Надеялся повернуть лицом к вере.

Александр взглянул на Чезаре, но его лицо оставалось бесстрастным. Так или иначе, Пландини сделал удачный ход. Все знали любовь Папы к своим детям. Он мог понять мотивацию человека, сидящего перед ним в кандалах.

Стоя у окна, залитый ярким солнечным светом, в окружении портретов милосердной Мадонны, Александр в очередной раз осознал, сколь велика лежащая на нем ответственность. В этот самый день сидящего перед ним мужчину могли повесить на площади, лишив его самого всех радостей жизни, а детей, пятерых сыновей и трех дочерей, повергнуть в горе. И уж конечно, трое остальных соучастников должны умереть, даже если он и помилует Пландини. А может, стоило казнить и его?

Александр снял с головы митру, даже матерчатая, легкая, очень уж сильно она давила. Приказал страже освободить узника от остальных кандалов и поставить на ноги.

Увидел изувеченные плечи Пландини, результат пытки на дыбе.

Сокрушенный печалью, вызванной не столько жалким видом этого грешника, как злом, которое переполняло мир, он шагнул к Пландини, обнял его.

— Святая мать сострадания говорила со мной. Ты не умрешь. Я тебя помилую. Но тебе придется покинуть Рим и оставить семью. Ты будешь жить в монастыре, расположенном далеко отсюда, и замаливать свои грехи перед Господом.

Он усадил Пландини на арестантское кресло и дал знак увезти его. Что ж, решение он принял соломоново: помилование останется в тайне, остальных соучастников казнят, он же сумел послужить и Богу, и церкви.