Росстань - Альберт Гурулев

— Другие — простые люди. Да и нужда гонит. А тут дьякон в коммуну записался. Тьфу. Конец света.

Больше стояла за молитвой, истовей била поклоны.

Выполнил свое обещание Ильин, прислал землемера. Дружок ведь он Лапину. А старый друг — не нужно новых двух.

Никодим Венедиктов предложил подарить землемеру жеребчика, чтоб тот подобрее к коммуне стал, — мужики поддержали Никодима, — но председатель даже думать об этом запретил. Коммунары только потом уж сообразили: можно землемеру и не подмазывать. Видать, этот самый землемер там, в Чите, под Ильиным ходит, под дружком Лапина.

Иван сказал, что новая власть не любит таких подарков. Наша власть.

Но мужиков не переубедишь: наша-то наша, но начальству тоже ить-пить надо.

— Сухая-то ложка рот дерет.

Землемер нарезал коммуне всю падь за вторым хребтом — земли там добрые, — все ближние елани, наделил выпасом.

Хоть и далеко это от поселка, верст восемнадцать будет, и земли там почти не использовались, многие коммунарам позавидовали. Особенно обозлился Баженов, собиравшийся в тех местах поставить свою заимку. Неизвестно почему, посчитал себя обиженным и Алеха Крюков.

Узнав о хорошем наделе, в коммуну вступили еще три семьи.

На приобретение инвентаря коммуне выдали ссуду. Северька, вспомнивший мечту председателя о породистом скоте, спросил Филю Зарубина, нельзя ли, дескать, эти деньги на животину истратить.

— Нельзя, однако, паря.

Но через час Филя сам прибежал к Северьке домой. Филя возбужденно улыбался, потирая руки.

— Знаешь, паря, что я придумал, — зашептал он азартно. — Можно скот купить. Только язык за зубами надо держать. Вот что. Чтоб до Читы не дошло, — от возбуждения короткие Филины ноги не могли стоять на месте.

— Машины ведь нужны. Потом отчитываться.

— Есть машины! — выдохнул Филя. — Кое-кто из богатеев убежал, а косилки там, плуги не успел захватить. Даже богомяковская косилка в нашем сарае стоит. Берите это все и купчую оформите. Вроде купили. Вот и на животину деньги останутся.

— Боязно чего-то. Надо, видно, еще кой с кем поговорить. Потом Ивана обхаживать начнем. Он ведь строгий насчет такого.

Никодим Венедиктов, узнав о такой возможности, заявил, что тут и думать нечего. Нужно идти к Ивану и все обсказать.

Иван сдался нелегко. Но ведь, как-никак, о породном скоте он сам первый мысль подал.

Никодим, ездивший в уезд, купил по случаю, на те же деньги, полученные по ссуде, двадцать брезентовых дождевиков. Чуть ли не все мужики ходили теперь на зависть посельщикам в новеньких дождевиках. Посельщики останавливали коммунаров, щупали толстую ткань, вздыхали. Красота-то какая! Ни дождь тебе, ни ветер не страшны. В таком дождевике как у Христа за пазухой. Умирать не надо. Живи.

И сразу же в коммуну принесли заявления чуть ли не десять семей. Свое решение объяснили бесхитростно:

— Вон у вас какая одежда-то, паря.

— Нам нужно, чтоб в коммуну вступали сознательно, — говорил Иван.

— Мы сознательно. Мы это понимаем, — объясняли казаки. — Вон у вас какая одежда. А у нас чего?

Долгожданная весна пришла внезапно. Трубило радостью небо, пенились между сопок ручьи; тягуче кричали стосковавшиеся о зеленой траве коровы, раздували влажные ноздри, дичали жеребцы.

Коммуна готовилась к переезду на новые места. Как только подсохла дорога, первый обоз отправился в путь. Вначале решили отправить только мужиков — пусть хоть землянки выроют, загон для скота загородят.

Но Сергей Громов сказал убедительно:

— Без баб какая работа? Глину месить, варить, за скотом смотреть. Без бабы, что без поганого ведра — в доме не обойтись.

Провожал первый коммунарский обоз чуть ли не весь поселок. Кто с радостью, кто с грустью.

— Старайтесь скорей да нас забирайте.

— Пусть катятся. Воздух в поселке чище будет.

— Домов-то сколько пустых остается.

— Боится коммуния на границе жить.

Обоз медленно поднимался на перевал. Старый Громов обещал после перевала остановиться на обед. Скрипели колеса, тянули шею, шумно дышали лошади. В клетках, полузакрыв глаза, томились куры, испуганно встопорщивались, вскрикивали, когда колесо наезжало на камень. Поверх узлов лежали винтовки. Хоть и мирное время, а с винтовкой всегда спокойней. Кое-где за возами шли оседланные кони. По обочине гнали скот.

Степь начинала цвести ургуем, и овцы азартно, всем скопом, бежали от цветка к цветку. Меж возов бегали подростки: и усталость их не берет. Дымили самосадом казаки. Бабы жевали серу, терпеливо дожидаясь, когда снова можно сесть на телегу.

— Надо, паря Авдей, однако, останавливать обоз? — спросил Сергей Георгиевич старшего Темникова.

— Роздых коням на хребте дадим. Сам же сказывал, — Авдей запрокинул голову, наблюдает за жаворонком, свечой взлетевшим в светлое небо.

— Надо останавливаться, как бы грех не случился, — Громов нахмурил брови. — Неужто не слышишь? Ось у кого-то горит. Проверь-ка.

Темников зашевелил ноздрями, побежал вдоль обоза.

— Стой, стой! — закричал Авдей уже в голове обоза.

Тянигус еще не кончился, но перед последним крутым подъемом дорога пошла ровней. Здесь можно, не распрягая коней, дать им короткий роздых.

— А, язви тебя! — закричал Авдей около воза Гани Чижова. — Заснул, что ли? Ось горит у тебя.

Сергей Георгиевич поспешил туда.

— Замечтался, паря, — виновато собрал Ганя на лице морщины. — Благодать-то какая.

— Мог бы перед дорогой смазать оси, — недовольно сказал старый Громов. — Полетит у тебя ось к чертовой матери, куда мы твое барахло денем?

— Дак дегтю же у меня нет, — зачастил Ганя.

Но старик слушать не стал.

— Взять у своих, коммунаров, мог бы?

— А и верно, — обрадовался Ганя. — Мог бы, мог бы.

Из трубицы заднего колеса выползла слабая струйка едкого дыма.

— Давайте снимать колесо. Северька, иди сюда. Лагушок захвати.

— Тянигус, язви его, версты три, однако, будет, — разогнулся Авдей. — Не люблю я это место.

До вершины остался крутой взлобок, саженей сто, не больше. Но тяжело достался лошадям этот подъем: потемнели от пота спины, подрагивали ноги, шумно вздымались бока. Снова дали лошадям короткий роздых. Теперь можно дать роздых и себе.

Можно закурить, сесть на обочину дороги, посмотреть на размывчатую синь далеких сопок, послушать жаворонков. Невзрачная на земле эта птичка — жаворонок. Серенькая, пугливая. А поднимется в небо да ударит песню — мать ты моя! Поет у человека душа. И радость неуемная, беспричинная, как в детстве. Человек по-настоящему счастлив бывает только весной. Осенняя радость, когда хлебом амбары наполнены, когда скот тучный, — расчетливая радость.