Асфальт и тени - Валерий Казаков

— Извините, Лаврентий Михайлович, — понимая, что глупо ссориться с человеком, ежедневно входящим в кабинет всесильного шефа для утреннего доклада и разбора поступивших бумаг, Скураш, как бы очнувшись от дремы и притворно потирая веки, с нарочитой вежливостью произнес: — Я изрядно выпил и вот, кажется, задремал. Вы что-то спросили? — и вдруг, словно спохватившись, с ужасом в голосе прошептал: — А где шеф?

«Ну и гусь!» — хмыкнул про себя Обрушко и, кивнув в сторону веранды, также не повышая голоса, произнес: — Вон, курит! Я спрашивал, давно ли вы сидите?

— Смотрите, а ведь над головой Ивана Павловича нимб, — сделав подобающее произнесенным словам лицо, выдохнул Малюта, — а внутри эхом отозвалось: «Дался тебе этот нимб! Мало того, что Катьку своим идиотизмом замучил, так теперь еще и сумасшедшим в глазах сослуживцев прослывешь».

Тем временем небесный пролом скатился почти к самому горизонту, и вырывающийся из него столб изрядно остывшего пожелтевшего света уже косо скользил по окрестным ландшафтам и почти упирался в дощатый настил веранды. Фигура человека стала еще темнее, а облако нескончаемого табачного дыма как бы замерло в непостижимо неподвижном для этого времени года воздухе, искрящимся шаром окутывая его крупную голову.

— Ты смотри, а ведь действительно… Мистика какая-то, надо будет ему сказать. Признаться, — не отрывая взгляда от странного видения, продолжал Обрушко, — я вас, Малюта Максимович, зауважал. Не каждому дается такая способность в, казалось бы, обычных вещах видеть знамение свыше. Вам дано, а мне нет. Я ведь, как зашел, у двери минут пять стоял, на все это пялился, а, кроме раздражающего света, ничего не увидел. Давайте-ка, пока он там с себе подобным обменивается тонкими энергиями, выпьем по маленькой за его здоровье.

Малюта знал, что Лаврентий Михайлович — искушенный аппаратчик старой комсомольско-партийной школы, прошедший все круги руководящей работы, беспощадное горнило идеологической борьбы, и вот на тебе — на проверку этот идейный боец большевизма оказался обычным очарованным мистиком. Сначала Скураш в это не поверил и уже было собрался отпустить какую-нибудь шуточку насчет Блаватской и тонких материй, облегающих заповедную женскую чакру, но, боковым зрением увидев напряженные скулы и огонь, разгорающийся в глазах собеседника, который по-прежнему, как загипнотизированный, смотрел на веранду, поостерегся. Сколько раз он с благодарностью думал о своей предусмотрительности, поражаясь интуиции, уберегшей его от моментального крушения карьеры. Тогда он этого еще не знал, как не знал и того, что сегодня впервые столкнулся с дремучим многовековым кремлевским бесовством.

Выпить за здоровье шефа на этот раз не получилось. Иван Павлович Плавский, резко обернувшись, быстро вошел в комнату, оставив на широких перилах в дотлевающих лучах осеннего заката полную пепельницу дымящихся окурков.

— Ну что, надежда родины моей, Лаврентий да Малюта? Все о загубленных душах печалитесь? Хочу вас утешить: «загубить» не всегда означает «погубить»… Иной раз в смерти одного — спасение многих. Однако и знатные имена у моих помощничков, аж мороз по шкуре бежит! — И, весело окинув по-военному вскочивших подчиненных, продолжил: — Малюта Максимович, вы на сегодня свободны, хорошенько обдумайте наш разговор, а главное, определите алгоритм реализации основной темы. И желательно, сторонними силами. До свидания.

3

Машина почти беззвучно катилась по непривычно гладкому для Подмосковья асфальту. Дорога как бы нехотя петляла среди высоких и стройных, словно высыпавших на подиум, сосен. Свет фар, качаясь в такт подъемов и спусков, успокаивал и убаюкивал. Напряжение прошедшего дня и особенно последних часов постепенно развеивались, уступая место четко работающей мысли.

Малюта любил смотреть на бесконечную серую ленту летящей дороги. Она всегда казалась такой разной, необычной, таинственной, и он был почти уверен, что на самом деле это не он, мельчайшая и простейшая частичка человечества, несется по этой бесконечности, а она — многоликая в своем однообразии дорога — влечет его и весь окружающий мир из никуда в никуда. Если по каким-нибудь служебным причудам ему приходилось на неделю или более задерживаться в утомляющем суетой и шумом городе, он начинал тосковать, накапливающаяся изо дня в день усталость постепенно перерастала в раздражительность, а та, в свою очередь, неизбежно тащила за собой верную спутницу — злость.

Раньше он не понимал истоков своей злости и, как каждый из нас, повинуясь эгоизму, искал ее первопричины в домашних, сослуживцах, начальниках, плохой погоде. Да мало ли где еще можно искать оправдание самому себе?.. И вот однажды ему открылась тайна дороги, ее философское осмысление, и он нырнул в нее, как в омут, безоглядно, очертя голову, не думая о перспективах возвращения назад. Дорога это оценила и пожаловала его своей милостью.

Только насытив зрение мирным скольжением слитых воедино материи, пространства и времени и убедившись, что серое мелькание продолжается под плотно смеженными веками, Малюта Максимович принялся подробно анализировать последний разговор с секретарем Совета национальной стабильности.

Предложение сопровождать Ивана Павловича до загородной резиденции поступило в самом конце рабочего дня. Скураш уже собирался позвонить Инге и подтвердить вчерашнюю договоренность о встрече в уютном ресторанчике, который она ему показала в прошлое и пока что единственное свидание, как непривычно простуженно затрещал телефон прямой связи. С легким волнением он поднял трубку самого важного в кабинете телефонного аппарата.

— Здравствуйте, это Плавский, — неожиданно зарокотала трубка, — через четыре минуты жду вас внизу, у спецлифта.

Малюта лихорадочно бросился запихивать в сейф разложенные на столе бумаги и, прижимая плечом к подбородку телефонную трубку, чтобы узнать у кого-нибудь, где находится этот самый спецлифт, однако все набираемые им номера отдавали гулким эхом длинных гудков. Только настроенная на свидание Мрозь оказалась на месте и, выслушав сбивчивый вопрос, перемежаемый извинениями за сорванный вечер, указала четкое направление движения.

— Самый короткий путь, — проникнувшись сложностью момента, чеканила Инга, — из «аппендикса» приемной самого секретаря. Торопись, чтобы успеть спуститься до шефа. Не успеешь, лети по пожарной лестнице, она недалеко, но после Ивана Павловича в лифт не садись, чревато.

Заперев дверь, Скураш бегом бросился вниз, благо бежать было всего этаж. Миновав длинный коридор, он несколькими глубокими вдохами восстановил дыхание и вошел в приемную.

Дежурный, крепкий еще старик, увидев его растерянное лицо, понимающе замахал руками, указывая на боковую дверь.

— Можете не торопиться, Малюта Максимович, как раз успеваете и спуститься, и отдышаться, и мысли в порядок привести. Только что очень важный звонок прошел, так что минимум минут десять он точно будет разговаривать, не меньше.

— Спасибо… — Скураш запнулся, понимая, что забыл имя и отчество сегодняшнего дежурного.

— Иван Данилович, — добродушно улыбаясь, подсказал седой неприметный человек в скромном, но безукоризненно отутюженном костюме. — Вы не смущайтесь, всего-то две недели на службе, где уж здесь всех упомнить. Через годик-другой и рады будете забыть и имена, и лица, но, увы, так уж устроена память, ничем их оттуда не вышибешь.