А печаль холод греет - Дайана Рофф

Денис Март

Я много раз видела, как люди запивали еду водой или чаем, да и сама так часто делала. Но проезжая на машине мимо одного из уцелевших кафе, я вдруг задумалась, а зачем мы так делали? Можно подумать, что блюдо сухое, поэтому люди и запивали его. Но всегда ли так? У турков существовал обычай запивать кофе водой после каждого глотка. Раньше это делали так, чтобы султан не отравился, но я задумалась над другим смыслом: ведь могли запивать водой для того, чтобы вновь и вновь насладиться вкусом этого кофе. Здесь было так же: мы запивали еду, чтобы мы вновь ощущать вкус блюда – как в первый раз заметить все тонкости.

А в жизни не так? Каждому из нас нужен был этот глоток воды, глоток воздуха, глоток чего-то иного – за пределами нашей повседневной жизни. Нам нужно было время, чтобы потом, как в первый раз, ощутить все те эмоции, испытать их в полную силу, наполниться ими до самых краёв – но смотри, не пролей. После долгого расставания с человеком эмоции лили через край – снова те самые чувства, снова это. Почувствовать эти объятия, кудрявые волосы, тепло широкого сильного тела, любимый запах дождя и шоколадного печенья, полную надежды атмосферу – так и наполняли смешанные эмоции, как ватой наполняли вязанную игрушку.

И всё как в первый раз.

Каждому из нас нужен был глоток воздуха, для того, чтобы аромат, который мы испытаем вновь, был ярче, насыщеннее, чётче.

Так и с любовью.

И я испытала это во всей мере, обнимаясь сейчас с самыми дорогими мне людьми – Джозефом и Филис. В этот момент я любила их одинаково сильно – они оба крепко прижимали меня к себе и молчаливо, но с тёплым пониманием давали мне выплакаться. Смерть матери прорвала платину моей стойкости и силы характера: я плакала как в последний раз – надрывно, отчаянно, судорожно, пачкая соплями то одно плечо, то другое, и всё никак не могла остановиться, как бы ни пыталась. Мне вспомнились все счастливые моменты с моей мамой, частички из детства и младшей школы, которые хоть как-то сохранились в моей памяти, первые дни дружбы с Джозефом, а затем – его любовь. Мне даже вспомнился отец, как бы я ни мечтала его забыть, особенно его предательство и всё то, что он со мной сделал.

Картинки из подсознания всплывали перед глазами, как неожиданно налетевшие осенние листья или крупные хлопья снега, что сейчас вновь укрыл весь Колдстрейн. Но его синева в этот день внезапно исчезла: солнце выглянуло из-за вечных белых туч и жёлтыми линиями украсило бетонные стены многоэтажек, радостными лучами осветило бледные, испуганные лица людей, что устало бродили по опустевшим улицам, где как золотыми капельками сверкал снег. Солнце дарило ощущение тепла на душе, уюта и безопасности, но всё это лишь ложь – такая крупная, размером в нашу планету, что умирала из-за этой лжи. От огня страдали не только люди, но и животные, растения, леса. Всё сжигалось, всё.

Но я не думала об этом сейчас: хотелось лишь чувствовать солнце, греющее спину помимо крепких рук Джозефа и длинных пальцев Филис. Хотелось лишь вспоминать прошлое – такое размытое для меня, непонятное, странное, но отдающее остатками тепла, ведь там, в этом прошлом, ещё была жива мама. А мамы бывали разные… Одна слишком сильно заботилась о своём дитя, вторая вообще не обращала внимания на своих детей, третья с трудом всё успевала и еле-еле сводила концы с концами. Мамы разные – они могли чувствовать от любви до ненависти, от презрения до гордости, от счастья до разбитого сердца. Мамы они такие: переживали по пустякам, а иногда и позволяли детям сделать то, что, казалось бы, никогда в жизни они бы не разрешили; могли накричать за ошибку, но уже в следующую минуту просить прощения за грубые слова и целовать в макушку, утирая слёзы с детских щёк; делали всё возможное для своего ребёнка, а иногда и не выполняли своих общений. Мамы – разные, но в то же время одинаковые: все они когда-то были молодыми, совершали глупости, учились в одних и тех же школах, познавали мир с примерной скоростью, влюблялись в красивых мужчин и разбивались о боль. Наше воспитание – их опыт, жизненный цикл, судьба. Они не хотели, чтобы мы совершали их ошибки, но мы упорно делали наоборот, просто потому, что сами набирались опыта.

И моя мама была такой же, потому что любила меня, а я – её.

«А знаешь, из Джозефа выйдет отличный отец!» – когда-то сказанные слова Филис заставили меня задуматься над другим: а какой из меня вышла бы мать? Была бы я доброй к своему ребёнку, имела бы терпение на все его шалости? Стала бы с раннего возраста учить мудрости жизни и философии или же позволила бы вырастить без этого бремени? В какие секции записала бы, как стала бы воспитывать, особенно если будет сын и дочь? А кого бы мне больше хотелось: дочку или сына? И как бы они выглядели, на кого больше были бы похожи: на меня или на… Джозефа?

Сильный прилив смятения – и вот уже отлив из слёз. Чётко, ярко и внезапно – никогда не будет у меня детей. Смерть дышала мне в спину: даже сейчас после зимнего мороза я ощущала высокую температуру своего тела, головную боль и жжение в грудной клетке. Отчаяние желало выпустить пламя на волю, но я сопротивлялась этому почти инстинктивно, потому что привыкла подавлять свои эмоции. Но такая простая мысль о том, что меня ничего не ждало в будущем, что я могла скоро покинуть этот мир, оставив своих дорогих людей на растерзание боли, чуть ли не подкосило меня полностью. Но с другой стороны… зачем нужны дети, если скоро не будет мира? Только для продолжения человеческого рода, который когда-нибудь всё равно рано или поздно погибнет: из-за мусора, из-за природы или из-за самого себя.

Но факт оставался фактом – если Джозефу и Филис суждено будет жить, то уже без меня.

Без меня.

– Твоя мама была хорошим человеком.

Ласково поцеловав меня в макушку, Джозеф крепко прижал меня к себе, прежде чем отстраниться и заглянуть в мои заплаканные зелёные глаза. Пожалуй, он впервые за долгое время видел меня такой… слабой. А так хотелось стать сильнее… специально для Джозефа.

– Как и ты, – тихо прошептала я, вдыхая родной запах: только что высушенная светлая футболка, хвоя, шоколад и кофе. – Прости, что я тогда сказала тебе…

– Не извиняйся, – он со свойственным ему спокойствием и заботой коснулся моей щеки и вытер слезу. – Я никогда не держу на тебя зла. Никогда. Ты не тот человек, на которого стоит обижаться.

– А какой же я тогда человек? –  спросила я, ощущая внутренний покой, что вселял в меня любимый.

Тот кинул взгляд на кухню, где готовила чай Филис, ведь мы находились в её квартире, а затем посмотрел на меня, и мы встретились глазами – точно сама гладь озера омывала зелёную траву.

– Знаешь, ты тот человек, с которым хочется проводить всё время, что у меня есть. За все почти восемнадцать лет ты стала первым человеком, которого я полюбил всем сердцем и с огромной силой. Такой любви у меня не было никогда и ни к кому, даже к семье. Всё в тебе: твой характер, голос, смех, взгляд – абсолютно всё! – кажется мне идеальным. Разве можно настолько сильно полюбить? Как собака своего хозяина – даже после всего плохого, что он мог ей сделать, она радуется ему, бежит облизывать ему лицо, хочет проводить с ним целые дни. Так и у меня с тобой. Я не могу на тебя злиться и обижаться, потому что каждый раз, когда тебя вижу, внутри меня что-то разгорается, пробуждается безумная радость, – он приложил тёплый палец к моим губам, чтобы я его не прервала, взгляд прошёлся по моему лицу, точно оценивал моё паршивое состояние. Тяжёлый вздох вырвался из мужской груди. – Несколько дней мы не виделись и не общались вовсе, и это заставляло меня чувствовать себя ужасно, хотя только я виноват в том, что мы не виделись. Но я всё равно себя накручивал, потому что никогда не мог выйти из собственного круговорота вины – накручивать себя каждый раз, когда это возможно. Зачем? Не знаю. Из-за ужасных комплексов и ненависти к себе? Возможно. Но… Я очень хочу сделать тебя счастливой, Делора. Каждый раз, когда ты грустишь, я чувствую, что обязан что-то сделать, потому что отчаянно хочу, чтобы ты улыбалась, чтобы ты была счастлива. Я очень люблю тебя, моя печаль.