Палоло, или Как я путешествовал - Дмитрий Быков

Павлов внимательно посмотрел на неё и понял, что не сможет. Его привязывало к ней что-то труднообъяснимое: и не ах какая красота, и не ох какая духовная близость. Но чем внимательнее он на неё смотрел, тем ниже клонилась ель на краю поляны – и, когда Павлов решительно сказал: «Нет», – корни её уже выворачивались из земли. Хорошо, что это была не слишком большая ель.

Земля вздрогнула – земля, но не Шейла.

– Теперь представьте дальнейшее. Он не даст мне развода. Я не смогу приезжать, потому что живу на его деньги. Вы будете искать любых путей, чтобы выехать ко мне хоть на сутки. Расходы эти вам не по карману, придётся работать втрое больше. Все ваши коллеги будут убеждены, что вы приударяете за американкой только ради выезда. Мои подруги, естественно, отвернутся от меня немедленно, как только что-то узнают – а они узнают всё. Заметьте, сильная любовь всегда вызывает ненависть окружающих, особенно если в дело замешаны две страны. Каждая наша встреча будет крепче привязывать нас друг к другу. Кончится это тем, что вы уедете ко мне – и ни жить, ни работать у нас не сможете.

– А вы в меня влюблены? – глупо спросил Павлов.

– Вы вернётесь, и Олаф наконец отпустит меня, – не удостаивая его ответом, продолжала Шейла. – Я поеду к вам, и мы попробуем устроить себе подобие жизни. Это будет через два или три года, которые вы смело можете считать потерянными – для карьеры, роста и счастья. И когда я наконец снова окажусь в России и окажется, что мне здесь невыносимо плохо – потому что я терпеть не могу вашу идиотскую страну и её население, – мы либо возненавидим друг друга, либо начнём мучительно привыкать жить вдвоём, а двум таким монстрам, как мы с вами, это не слишком легко удаётся.

– И чем всё кончится?

– Не знаю. Я знаю только, что всё происшедшее – катастрофа. И не пробуйте с вашей русской тупостью называть это иначе.

Павлов закурил.

– Кстати, Шейла, – проговорил он после паузы. – Вам не кажется, что кое-какие цунами происходят от того, что некий японец повздорил с японкой из-за недоваренного риса?

– Или не поладил в постели, – усмехнулась Шейла.

– А землетрясением и извержением своего вулкана Помпеи были обязаны греховной страсти раба к госпоже.

– А Вторая мировая разразилась из-за того, что где-то в Польше еврей и католичка не поняли друг друга.

Он засмеялся.

– Однако мы наделали дел.

– Благодарите Бога, что на катастрофы вроде любви реагирует не вся ваша территория, а только особо чувствительные зоны.

– И всё-таки! Вы не можете не знать, что будет потом.

– Я знаю только, что любовь – это страшная и унизительная вещь, когда без самого заурядного человека физически не можешь существовать. Для взрослой женщины, выросшей в свободной стране, это совершенно неприемлемо.

Павлов обиделся за себя и за родину. Он встал, резко подхватил Шейлу на руки и понёс в палатку.

– Эй! – она впервые за время разговора испугалась по-настоящему. – Что вы собираетесь делать?

– Just something, – пропыхтел он: всё-таки она была тяжеловата, или уже и сила тяжести вмешалась, пожелав воспрепятствовать? – Something specially Russian, bear-like, wild and politically incorrect. Some-thing unexpectable.

Через минуту деревья вокруг палатки валились в радиусе двадцати километров. Неподалёку застигнутый бурей Петерсен лежал в овраге и с ужасом догадывался о причинах происходящего. Он ведь тоже был не так глуп, Петерсен, он уже побывал в африканской песчаной буре, когда его жена отстала от экспедиции вместе с проводником…

Любимая, эту дурацкую историю я придумывал для тебя, имея в виду разделяющие нас пять тысяч километров, нашу невыносимую ситуацию и её вполне катастрофические последствия, но стол трещит, и лампа мигает, и ой что это?

Иногда всё-таки хочется в Любутку.

Плохой признак.

…Вокруг этого феномена третий год ломаются копья. Самодовольный юноша из журнала «Домовой», прослышав о странном поселении в глухих глубинах Тверской области, излил своё умиление аж на пяти глянцевых страницах нуворишеского издания. Статья тактично называлась «Идиоты». В глухой деревне энтузиастка-диссидентка создала уникальную лечебницу для детей-олигофренов! Больные дети вместе с беглыми горожанами, пресыщенными цивилизацией, трудятся на свежем воздухе, на своём клочке земли, под патронажем человеколюбивых немцев, оказывающих интернату гуманитарную помощь. А государство всё норовит налоги содрать и претензии предъявить насчёт нарушения гигиенических норм; помогите подвижникам! Модельное агентство, которым юный стилист правит по совместительству, взялось патронировать Любутку и подарило ей компьютер. Всю меру его востребованности в тверских снегах читатель поймёт из дальнейшего. Напротив, местная пресса – красноватой ориентации – обозвала поселенцев тоталитарной сектой, закончив глубоко фарисейской апелляцией к «благодатному слову православной церкви». Коммунисты любят натравливать попов на всё, что им не нравится. Журнал «Семья и школа», слово в слово воспроизведя публикацию из «Домового», надрывно оповестил: «Имя и дело Елены Арманд находятся под угрозой!» Короче, всякое было. Кроме попытки понять эту трагическую историю, в которой нет повода ни для набатного негодования, ни для елейного умиления.

Кто бы мне вообще объяснил, почему жирная журналистика так любит доброту? Откуда все эти рубрики в «коммерсантовских» изданиях – «Добрый человек» в «Домовом», «Доброе сердце» в «Столице»? Откуда это отыскивание подвижников и аханье над благотворителями? Мне представляется, что это извращённая форма совестливости, рудименты её. Бедный и больной отдаёт концы, а над ним с умилением склоняется здоровый и богатый: что, плохо тебе? да нет же! тебе хорошо! Ты подвижник и совесть наша, и ангелы возьмут тебя в небесный свой приют! Так созидаются герои нового времени.

Елена Давыдовна Арманд устала объяснять, что идеал Ильича ей не родня. Инесса – всего лишь жена братьев её деда. Именно братьев, старшего и младшего, по очереди. Потом она оставила семью ради пролетарского дела. Но к революции семья Елены Давыдовны имеет некоторое отношение: бабушка её была эсеркой, бросившей дом ради всё того же дела, и вообще страсть к революционному преобразованию – если не действительности, то собственной судьбы – заложена в генах этого рода. Отец Арманд стал крупным инженером, возглавил завод «Динамо», но вдруг бросил всё и с нуля занялся географией. Сама Елена Давыдовна, родившаяся в тридцать пятом, детство провела в экспедициях. Там она выучилась ездить на лошади, ценить прелести полевого быта и не бояться физического труда. Окончив геофак МГУ, она занималась картографией и почти защитила диссертацию, но тут начался её диссидентский период.

– Елена Давыдовна, а сейчас, когда диссидентские идеалы, в общем, отвергнуты страной и судьбы большинства диссидентов сломаны, – у вас нет разочарования во всех этих делах?