Палоло, или Как я путешествовал - Дмитрий Быков

– А вы к нам не учительствовать ли приехали?

– Нет, я посмотреть…

– Да что же у нас смотреть? Леспромхоз ежихинский валит и пилит лес. В основном лиственный.

Этого добра в Ежихе много, а валить и пилить некому. Живут тут всё больше старики, а молодёжь не хочет валить лес. Всё правильно. Я тоже молодёжь и тоже не хочу. Ко всему прочему платят за это под триста, много – под четыреста рублей. На железной дороге тоже работают старики. Греться они заходят в станционный домик – голубой, деревянный, с неизменною железной печкой. Рядом с Ежихой работают «химики» – добывают живицу. Хлеб в магазине бывает редко, а когда бывает, то чаще всего в виде почти сухарном. Есть зато водка и зелёные банки «Завтрак туриста». Ещё стоят пыльные стеклянные баллоны с напитком виноградно-яблочным неосветлённым – неосветлённым до такой степени, что цвет его не оставляет никаких надежд. Когда проходит через Ежиху скорый поезд и останавливается на четыре минуты, население сбегается к вагону-ресторану – оттуда нет-нет и продадут колбасу или сигареты. Кормятся ежихинцы за счёт подсобных хозяйств, но картошка в этом году уродилась плохо – ездили копать на ближнюю станцию со славным названием Пижама. Кто может – держит свиней. В каждом почти дворе сидит угрюмоватая, но незлобивая псина, лающая на приезжего больше для порядку.

Главное в Ежихе событие – открытие промтоварного магазина. К магазину за час до конца двухчасового обеденного перерыва стягивается мало-помалу толпа, гадающая, что привезут нынче. Старики – отдельно, старухи – отдельно. Говорят в толпе все о Ельцине. Ельцина в Ежихе любят и всемерно поддерживают. Старики очень уважают Афанасьева – «круто режет». Все стоят и говорят о политике. Потом открывается магазин. Обычно в нём висят три неизменные нижние юбки нежных цветов с кружевами. Иной раз по распределению продают платья – тогда продавщица предупреждает: смотрите сколько хотите, а покупают сегодня только железнодорожники. Или лесничество. Есть ещё отдельная полка для ветеранов войны. На ветеранской полке лежат красные детские шортики, ползунки, спортивные костюмчики. Ветераны спорят и боятся, что всем не достанется.

Девочка лет десяти учит брата кататься на велосипеде, велосипед скользит по грязи и при общем хохоте въезжает в не успевший растаять грязный сугроб. Лапки у девочки красные, с облезшим лаком на ноготках.

– А ты что посмотреть приехал?

– Да так, думаю, дай взгляну, что за Ежиха…

– Ничего тут нету, кроме трухлявых домов. Танцы в клубе по пятницам, вот киномеханик приехал новый, а так ничего у нас нет интересного.

– А есть кому танцевать-то?

– Да ну… Одно слово – болото, блин. – И она в некотором испуге рукой зажимает рот.

– Да, блин… – соглашаюсь я машинально и в некотором испуге рукой зажимаю рот.

Ночью по улицам разъезжает чуть не единственный мотороллер. На нём, видимо, ездят те, кто танцует в клубе по пятницам. Ежихинцы подросткового возраста развлекаются тем, что вспрыгивают на медленно ползущую грузовую платформу. Она тащится, и они тащатся. Мимо станции, мимо чёрных домов, мимо надписи «Стальным магистралям – чёткий ритм». Словом, как везде, как на тысяче полустанков, жизнь как жизнь, Ежиха как Ежиха – Ежизнь. Идеально точная модель.

«Не так ли и ты, Русь, что бойкая, необгонимая тройка несёшься?» Господи, чему только не уподобляли её, родимую, – и Россия-тройка, и Россия-мать, но никто так и не понял, что Россия – ежиха.

Да, милые вы мои, Россия – ежиха! Я оттого сюда и приехал, что ёж – любимый мой зверь, его изображения наводняют мою квартиру, и знаю я о ежах все, что может знать дилетант. А знаете ли вы, что ежиха охотно пьёт? Налейте ей тёплого сладкого вина – она воплотит собою дружелюбие и ткнётся в вас мокрым чёрным носом своим. Знаете ли вы, что когти ежа слабы, зубы малы, зато нюх и слух абсолютен – ежиха слышит, как улитка в траве выпускает рожки… Чем вам не Россия с бесполезным, но абсолютным её чутьём, со слабым зрением? А знаете ли вы, что ежиха легко побеждает змею, как национальный наш герой – Георгий Победоносец? Знаете, что не боится она никаких ядов – ни мышьяка, ни цианида, ни сока яблочного неосветлённого? То-то…

Так и лежит она от моря и до моря, раскинувшись на тысячи вёрст, огромная ежиха, утыканная колючками лесов, вечно в снегу, вечно в зимней спячке, зато, когда фыркнет или чихнёт во сне, у всей Европы волосы встают дыбом. А когда выйдет она из спячки – или, как написал один школьник, из спрячки своей, – то с непривычки к весенней оттепельной свободе шатается по лесу не пойми куда, с мутным со сна взглядом, с подведённым с голодухи животом, со свалявшейся шерстью на брюхе…

А то свернётся шаром, ощетинится штыками и сопит угрожающе – войны мы не хотим, но в бой готовы, – бедная, бедная ежиха, сама себе единственная защита, ком игл. Разворачивается опасливо, годами, с боязливым пофыркиваньем и оглядкой, и опять бредёт непредсказуемым своим путём, колючая, загадочная, трудно поддающаяся дрессировке, и на каждой колючке у неё – а их десятки тысяч – суверенный висит флажок… Я так думаю, что хватит нам при слове «Родина» воображать себе нечто могучее, полнотелое, при мече. Пора нам при этом слове воображать себе триста избёнок в грязи по крышу, ветеранские ползунки и серо-пёструю, посапывающую лесную Ежиху, которая если ощетинилась и спрятала нос, то и думает, что все её боятся.

…С детства снится не страшный, неимоверно грустный сон: стою на затерянном лесном полустанке, жду поезда. Стоянка у него одна минута. Он подходит. Окна его тепло светятся, а кругом зима, ели. Я стою и знаю, что мне пора в вагон, но не могу пошевелиться. Растворяюсь, сливаюсь с этим снегом, небом, тишиной, безлюдьем – не двинуть ни рукой, ни ногой, луна глядит понимающе, и такая бесконечная тоска овладевает мной, потому что знаю, что сейчас на этом полустанке нет уже никого, включая меня.

Поезд мой уходит.

На платформе было пусто, пахло травой, гарью от рельсов и сыростью. Сразу же за платформой начинались кусты, глинистый склон, дальше – узкая река с ивами.

Павлов подумал, что именно в таком месте утонула некогда Офелия. Вот рута, а вот и розмарин. Ещё Павлов подумал о том, что Шейла Петерсен нравится ему несколько больше, чем следует.

Она стояла метрах в трёх от него, рядом с мужем, сорокалетним американцем шведского происхождения, специалистом по всякого рода аномалиям, – и Павлову представлялось, что такой союз уже сам по себе аномалия: флегматичная, томная девушка Шейла Петерсен, двадцати трёх лет от роду, и её вечно странствующий муж, на счету у которого уже три неудачных брака, пять открытых в разных концах света аномальных зон и теперь вот – шестая.

Деревни Малые Кишки, Головино и Тёмное (Кировская область, зимой – снега по пояс, летом – тёплая влажность, комарьё, ласковые размытые звёзды на бледно-фиолетовом небе) образуют Кировский треугольник, о котором не писал в наши времена только ленивый. Впервые о нём заговорили в разгар перестройки, когда местная молодёжка опубликовала беседу с поселянами. Ближе к Тёмному, над идеально круглым озером, жители стали замечать дымящиеся красные шары, неестественно густой слоёный туман и большой зелёный глаз, который якобы моргал. Кроме того, у всех, кто посещал треугольник, стабильно пропадали почему-то спички, вообще бывшие тогда в дефиците.