В Советском Союзе не было аддерола - Ольга Брейнингер

В аэропорт мы приехали за три часа до вылета. Мама плакала, я держалась, пока не прошла паспортный контроль и не оказалась в зоне невозврата.

– Я обещаю, я вернусь совсем другая. Вот увидишь, – убеждала я маму, пока мы сидели на скамеечке около стоек регистрации и всё никак не могли попрощаться.

– Мона, а если нет, если тебе там станет только хуже, а никого не будет рядом?

– Мама, ты что, сомневаешься в тете Соне? – пошутила я.

– Конечно, сомневаюсь, Мона. Я во всем теперь сомневаюсь. И зачем мы вообще это тебе разрешили!

– Вы разрешили потому, что знаете, что я все равно бы уехала и было бы намного хуже. Мам, ну пожалуйста, пожалуйста. Пожалуйста, обещаю тебе, это будет очень здоровая и полезная поездка.

Конечно, в Москве меня встречала именно тетя Соня. Чем дольше я на нее смотрела, тем больше сходств видела с мамой.

– Всё, деточка, пойдем, пойдем, – приговаривала она, пока мы пробирались с моим огромным чемоданом сквозь толпу. – Так, а маме надо позвонить! Сказать, что ребенок доехал, что встретили. Сейчас маме позвоним.

Скоро я поняла, что она любит повторять слова, перебирая их как бусины, – пока она везла меня на маленькой красной «хонде-цивик» из Домодедово на Павелецкую, она успела спросить и сказать столько всего, что я уже полностью настроилась на ее одновременно плавную и сбивчивую речь, которая петляла и возвращалась назад и пестрела тонами и странными интонациями, которых я уже давно не слышала ни в своей речи, ни в том, как говорили родители. Тетя Соня привезла меня на 2-й Павелецкий проезд и лихо отобрала чемодан, который я пыталась поднять по лестнице.

– Вообще дохлик, – сказала она, когда мы втиснулись в лифт, – страшный дохлик, надо откармливать, – и постучала меня по плечу.

– Ну вот чего бы не остановиться у нас? – спросила она, пока мы открывали дверь в квартиру и искали выключатель в коридоре. – Я говорила Ане, что глупости все, пусть девочка будет у нас, а в квартиру найдем других жильцов. Нет, уперлись как бараний рог, пусть поживет сама, пусть поживет сама, она у нас привыкла, вся такая из себя самостоятельная. Щупленькая какая-то эта самостоятельная! – ее голос доносился уже из другой комнаты, где она, судя по звукам, пыталась открыть балконную дверь. – Нет, ну вообще люди, жили три года, дверь балконную покрасить не могут, что за люди!

Потом мы пили чай, тетя Соня пыталась меня накормить, я отговаривалась, а она продолжала сердиться, что я не у них. Но под конец она все же оттаяла и стала называть меня «моя хорошая».

– Так, моя хорошая, смотри. Завтра как проснешься, наберешь меня. Вот номер, я тебе записала здесь на листочке. Вечером дядя Миша за тобой приедет и заберет тебя к нам. Будешь знакомиться с родней. А теперь смотри вот здесь, в холодильнике. Я тебе купила всего на первое время, не знаю, что ты там любишь, Аня сказала, привередливая, не готовь ничего, говорит, сама разберется. Не знаю – разберется, не разберется. Первый раз ребенок в России. А в России – это тебе не в Бостоне, – в слове «Бостон» она делала ударение на второй слог, непривычно и странно красиво, – тут еще разобраться надо. Но ничего, ребенок, не бойся, не пропадешь, столько родственников иметь.

Я была в восторге от тети Сони. Она заставила меня обойти кругом обе комнаты, заглянув в каждый шкафчик, и подробно объяснила, что где лежит, как чем пользоваться, куда выходят окна и где работают и учатся все мои двоюродные, троюродные и многочисленные прочие братья и сестры. Но не успела я подумать о пугающей, но внезапно не такой уж и неприятной перспективе встретить тысячу новых людей – как тетя Соня уже объясняла, чем мне завтра завтракать и как закрывать дверь квартиры, если я решу выйти из дома, – хотя по ее планам не похоже было, что мне вообще понадобится выходить из дома одной. Потом тетя Соня оделась и сказала, что поедет домой, но мы все равно долго стояли в прихожей – я все еще в обуви, потому что не сообразила, что в России ее принято снимать, а она уже в обуви, потому что собралась уходить, – и разговаривали о том, что делать в Москве целое лето, какие молодцы родители, что нашли работу по инженерной специальности в Бостоне, для каких фруктов в каком летнем месяце будет сезон и кто из родственников и когда ждет встречи и знакомства со мной.

Когда тетя Соня ушла, я долго ходила туда-сюда по квартире, осматривая свои новые владения и пытаясь понять, почему – ведь еще совершенно ничего не случилось – настроение у меня приподнятое и словно даже немного праздничное. Разбирала чемодан, написала сообщение Смирновой и еще одно сообщение родителям, постояла на балконе, рассматривая железнодорожные пути, вдоль которых тянулась нитка желтых фонарей; разбиралась с кранами в ванной, на которых красная и синяя наклейки были наоборот. И, наконец, заснула до того, как успела вспомнить все, что случилось за этот очень длинный день.

А когда проснулась, то окончательно поняла, что не зря так верила в эту поездку. Потому что сначала я не могла разобрать, где я, – а когда поняла, меня охватило чувство дикого, неистового восторга. Потому что я была здесь, я была одна (почти), все было заново, и потому что – не знаю почему, просто, без причины, без какой-либо связи с любым днем, что я прожила за последние недели и месяцы, за последние год или два, – я вдруг – так странно и неожиданно – проснулась счастливой.

И мне показалось, что два с половиной месяца – это очень много. Что через два с половиной месяца я вернусь домой полностью здоровая и очень живая. Что я не зря приехала в Россию, и что я не зря писала диплом про холодную войну. Что себя можно победить. Думая обо всем этом, я прошлепала на кухню, открыла холодильник и взяла из одной из пластиковых коробочек, что мне оставила тетя Сима, большой неровный сырник, а со стола – чашку со вчерашним холодным чаем. Это было просто классно. Все было классно. Я вышла на балкон, пока жевала сырник, и подумала, что рассматривать, как под балконом идут поезда, – вообще лучше всего. А потом я вернулась в квартиру, зашла в ванную и рывком стащила с себя всю одежду – вместе с Америкой, вместе со своим прошлым, вместе со своей болезнью – и встала под душ.

Если бы я вела в Москве дневник, я бы начала его так:

День первый. Довольно странный райончик с завитками одинаковых домов и дворов…

Но я не вела дневник – мне было некогда. В первые две недели я утонула в водовороте родственников, сила которого будет понятна только кому-то такому же, как я, кто впервые приехал назад в Россию и у кого здесь, в Москве, было столько же новых и, похоже, гораздо более близких, чем я и представить могла, родственников. Тетя Соня сдержала обещание – пропасть я в Москве не могла. Вечером первого же дня за мной, как и было запланировано, приехал дядя Миша, – а потом снова тетя Сима, снова дядя Миша, двоюродный брат Лева, тетя Аня, сестренка Нина, которая только-только сдала на права и чуть не довела меня до сердечного приступа, а вскоре я и сама разобралась с пятиминутной электричкой до станции Павелецкая, с испещренными мелкими буквами станций ветками метро на карте, которая напоминала мне сердце и артерии, и с адресами новых и новых родственников, приезжать к которым я теперь могла сама.