Шесть дней - Сергей Николаевич Болдырев

Андронов помолчал, переступая с ноги на ногу.

— Читаю…

— То-то и оно, что читаю… К бабке ходил, как я тебе сказал?

— Я всегда к ней хожу, уважаю свою бабушку, — помрачнев, обидевшись на Деда за то, что он бабушку назвал бабкой и что не верит ему, отчеканил Андронов.

— Расскажи ей, как ты перед людями позоришься. С бабкой заячьи подскоки не помогут, выдаст тебе, что заслужил. Она политику на своем горбу изучила, завод строила, сыновей на войну проводила, а назад не встренула. Она тебе наилучшую политику преподаст. Теперь, как я вернулся, будешь передо мною во всех делах отчитываться. Понял?

— Понял, — смиренно сказал Андронов.

— Беги, смотри, на работу не опоздай, — милостиво отпустил Дед.

На завод Василий Леонтьевич ехал трамваем в обычном своем затертом грубошерстном пальто, служившем ему рабочей одеждой без малого два десятка лет. Мария Андреевна стыдила его, заставляла купить, — пусть какое-нибудь дешевое, кто же на завод ходит в модном? — но приличное, знала, что если она сама купит, Василий Леонтьевич расшумится, скажет, что не то, и не станет носить. И в трамвае, и в бытовке, где был свой шкафик, облачаясь в робу, Дед с горечью думал о том, что, хотя и приехал Андронов, уйти на пенсию сейчас же, как он втайне мечтал, пока не удастся. На печах он появился сумрачным, неразговорчивым, молча кивал на приветствия, а иных в расстроенных чувствах и совсем не замечал. Шагал, как говорили, «с прищуром», прихрамывая на больную ногу — застарелое повреждение сухожилия сгустком выплюнутого лёткой чугуна, — в выцветшей робе, простиранной Марией Андреевной, и, как полагалось по технике безопасности, в пластмассовой каске, еле умещавшей крупную голову и потому сидевшей на ней высоким куполом, похожим на перевернутую кастрюлю.

Пришел на шестую печь и ужаснулся тому разгрому, который учинил ураган. Порванные трубопроводы глядели мертвыми темными дырами. Он сразу забыл о неприятном разговоре с Александром Андроновым. Некогда было ни сердиться на него, ни хандрить, ни горевать о себе.

VII

Очнулся Василий Леонтьевич от тяжелого забытья, когда кто-то коснулся его плеча. Рядом с ним стоял Степан Петрович Гончаров, непривычно строгий, без особых для него усмешливых искринок в глазах.

— Что, Степка? — с горечью спросил Дед. — Может, опять пришел выпрашивать какую вещь? — заметил едко.

— Посмотреть пришел, что, Вася, тут без нас с тобой наворочали… Первый раз приходил — некогда было осматриваться… — усмешка засветилась в его глазках. — Вот закончил свои дела, вагонетку пристроил на постамент и на свободе пришел. Что же тут сделать можно? — посерьезнев, спросил он.

— А я и сам не пойму, — откровенно признался Дед. — Такого разгрому отродясь не видал. Говорят, Григорьев прилетел. Вот Григорьев скажет… Он-то уж скажет, что делать. Может, хочешь помочь?

— Руки чешутся, Василий Леонтьевич, вот решил посмотреть. Тоже сердце болит.

— Какой разговор, Степан, на два месяца всегда приму. Мастер ты хоть куда…

Степан Петрович весь как-то оплыл, круглые бабьи плечи его обвалились, он стоял, расставив ноги, уронив пухлые руки, глядел в бетонный пол.

— Поздно, Василий Леонтьевич, — пробормотал он. — Поздно…

— Приболел? — сочувственно спросил Дед.

— От водки, что ли? — глазки Гончарова снова заискрились. — Нет, Василий Леонтьевич, и водка меня не берет, я ее сызмальства употребляю, и ни от чего другого не страдаю. Может, даже крепче стал. Хошь я тебя одной рукой?.. — Гончаров как бы взвесил на руке тяжесть. — Запросто!

— Не дури, Степка! — строго остановил Дед. — Я думал, ты сюда с делом, а выходит, только полюбопытствовать. Помидоры заели? — зло поблескивая глубоко утопленными глазами, спросил Дед.

— Знаешь, как меня Сашка Андронов зовет? — спросил Гончаров. — Умельцем народным. Дома рубить могу. Телевизор починить тоже умею.

— Ну да, мыло во время войны варил и на базаре втридорога торговал… — как бы поддакнул Дед. — Знаем мы все эти твои умения. Деньгу тебе надо побольше зашибить — вот тут ты ве-есь, в этом деле ты уме-е-лец, ничего не скажешь. Сколько годов Советской власти тебя ничему не научили. В Индию послали — и там барахло взялся выменивать…

— Да ихние инженеры на меня молились, сам знаешь, Василий Леонтьевич, — разволновавшись от обиды, гулко прогремел Степан Петрович.

— Правильно, ты и у нас мастером на всю страну славился. Все правильно. За то тебя Сашка Андронов умельцем и прозвал, — неожиданно для самого себя вступился за Андронова-старшего Дед и подивился себе. — За то, а не за страсть к деньге…

— Да я б и сейчас… — с неожиданной горечью сказал Гончаров. — Вот гляжу на покалеченную печку, вся душа переворачивается кверху карачками. Но как приду к себе на участок, взгляну на грядки, подыщу яблочным духом в дому — и больше мне ничего не надо. Хозяин во мне сидит, где-то там, в нутре, куда, как ты мне сказал, на столько годов Советской власти добраться никто не сумел. А если рассудить с другой стороны, мои помидоры в детских садах ой как идут…

— И у меня садовый участок есть, — Дед качнул своей каской-кастрюлей. — Есть. И яблоки те Мария Андреевна, бывало, в детский сад, где внучка Светланка росла, носила. А наперед всего у меня все ж таки печи. Где б я ни был, у меня в голове печи, домны наши… Жить я без них не могу, — Дед поскреб по спецовке на груди корявыми пальцами. — Вот они тута у меня… Помидоры, говоришь, Степка, детскому саду продаешь? Так то же для своей наживы, для хозяйчика, который, как ты говоришь, сидит в твоем нутре и выковырить его оттуда никто не в силах…

— Разве ж во мне одном? — подмигнув Деду развеселым глазом, спросил Гончаров. — Хозяйчик в каждом человеке сидит, в одном размером поболе, в другом помене, а все равно окопался. И у тебя он, этот хозяйчик, есть, Василий Леонтьевич. — Глазки Гончарова уж откровенно смеялись. — Забыл ты, как дом, который тебе от завода пожаловали, взял да продал, деньгу немалую зашиб. Забыл?

Упрек был справедлив.

— Будь он неладен, тот дом!.. — разъярился Дед и запустил витиеватую тираду.

— Да ты не серчай, Василий Леонтьевич, с каждым может случиться. Против естества человеческого не попрешь. Не-ет, не получается. Не выходит!

— Некогда мне с тобой разговоры вести! — сказал Дед. — Некогда, Степан… — и зашагал прочь, припадая на больную ногу, в обход по печам — наводить свою «естетику».

Нашагавшись по литейным дворам, проследив за уборкой скрапа — застывших в канавах остатков чугуна, за порядком на путях и мало ли еще за чем, что ведомо одному обер-мастеру, Дед пришел в свой кабинетик. Усталый, перемазанный,