Шесть дней - Сергей Николаевич Болдырев

раз, когда на заводе что случается, я слезы глотаю — не с тобой ли? Оставь, Вась, не томись понапрасну. Никогда я от тебя уходить не собиралась. У тебя свое в жизни, печь, работа трудная, молодых учишь, а у меня свое: детишек растила, яблоньки своими руками вы́ходила, за домом смотрю, чтобы тебе работалось. Наши две доли в согласии жили, и нам с тобой без согласия тоже нельзя. А иначе какая жизнь будет? У всех так: мужик к одному делу прикипел, баба — к другому. Что же будет на свете, если перегрызутся? Так жизнь устроена, и ломать ее ни ты, ни я не можем. Не по-людски тогда будет, а против людей. Нельзя против людей… Жизни иначе не будет, порушится все на свете, развал начнется… Потоп пойдет — не от бога, а от людей. Не быть тому, Вась, не быть!

Посидели они рядышком на диване, вспоминая давние времена, когда были молоды, и каждый день у них, как и сейчас, был в труде и заботах, а в придачу еще — барачная неустроенность на строительной площадке, задолго до того, как начался старый город на левом берегу. И еще дети, А во время войны — и голод, и работа сверх всяких сил. Василий стоял по две смены кряду у печи, а Маруся — на раздаче в столовой того же доменного цеха… Вот и грамотой некогда было овладеть, всю жизнь некогда было…

А потом, много спустя после войны, когда жизнь наладилась, и всего хватало, случилось еще одно испытание, самое тяжкое. Получил Василий Леонтьевич дом в рассрочку, стоимостью чуть не даром, и машину купил по государственной цене, а через несколько годов и то, и другое за большие деньги продал. Дочь с мужем устроили в кооперативную квартиру, мебель у себя сменили, дорогих отрезов накупили, до сих пор лежат на дне гардероба, завернутые в пленку и пересыпанные нафталином. Добро… В газете тогда написали про это добро, про даровые деньги Василия Леонтьевича. На собраниях обсуждали, да и так, в разговорах, люди вспоминали и косились на старика. Более, трудной тяготы никогда не было в их жизни. Как вынесли они с Марией Андреевной эту ношу — трудно сказать. С этим добром, нелегкая возьми, оказался он перед людьми, словно на просвет со всеми своими стыдными грехами. И оправдания не сыскать было от самого себя…

Сидели они на кушетке в зале и вспоминали свою жизнь, и уж поздно вечером понял Василий Леонтьевич, что Мария Андреевна отвела от его сердца томление.

На второй день проснулся он раным-рано. Марии Андреевны подле не было, гремела посудой на кухне, знала свое дело. Василий Леонтьевич оглядел через открытую дверь едва проступившую в сумеречном свете стену соседней комнаты с нарисованными от пола до потолка березами. Размеренные шаги над головой в комнате верхнего этажа, на которые он сначала не обращал внимания, отвлекли его. Кто-то шагал и шагал там в этот ранний час из угла в угол. На верхнем этаже была квартира для приезжих работников министерства. Прислушиваясь к шагам, Дед вспомнил Темиртау. Он был вызван туда на завод Григорьевым. В номере гостиницы рано утром услышал «задумчивые шаги» над головой и сразу признал в них григорьевские, что вскоре и подтвердилось.

Шаги были теми же — «задумчивыми». И раннее время было подходящим, как в Темиртау. Его это были шаги… Григорьев никогда не приезжал на заводы «просто так», значит, что-то случилось.

Василий Леонтьевич наспех натянул брюки, неудобно было идти в кухню в трусах, как ни долго живут они с Марией Андреевной, все ж таки надо уважать в ней женщину. Не успев заправить рубаху, широко шагая, чтобы не потерять на одну пуговицу застегнутые брюки, появился на пороге кухни.

Мария Андреевна подняла на него глаза:

— Да ты что, ни стыда, ни совести! Погляди, рубаха у тебя до колен спущена, лень заправить…

— Не вовремя на тебя стеснительность напала… — поворчал Василий Леонтьевич, все же заправляя рубаху. — Ты мне почему вчера не сказала, что на заводе нелады? Вон он, слышишь?..

Дед поднял глаза к потолку, и Мария Андреевна вслед за ним с недоумением посмотрела туда же.

— Чего там? — с искренним любопытством спросила она.

— Шаги… Или уж совсем глухая стала?

— Мало ли кому там какая нужда приключилась, — сказала она и снова принялась за свои кастрюли.

— Григорьев это. Шаги задумчивые, и встает, как и я, с зарей, никогда ему покою нету.

Мария Андреевна оставила свое дело и посмотрела на мужа.

— Верно, Григорьев приехал… Напасть какая: каупер порвало…

Василий Леонтьевич некоторое время стоял, не веря жене, вытянув морщинистую шею и молча уставясь на нее. Ждал, что она еще скажет. Она ничего не говорила, скорбными глазами смотрела на него.

— Ты что же вчера молчала? — негромко спросил Василий Леонтьевич и, прихрамывая на больную ногу, двинулся на Марию Андреевну. — Ты что же это творишь, окаянная?! Чего тебе хочется, то и творишь, — все более распаляясь, крикнул он. — К мужу в постель тебя потянуло, чертова ведьма, а об деле сказать забыла.

— Опомнись, Вася, опомнись, что ты говоришь? — тонко закричала Мария Андреевна, — Какой ты вчера был, страшно смотреть, пожалела я тебя, знала, что на завод побежишь.

— Пожалела!.. — вскричал Дед.

Мария Андреевна, как водой окатила рассвирепевшего супруга, сказав:

— Ты бы вместо всего того к Григорьеву пошел, — она сохраняла полное самообладание, знала, что муж не тронет ее и пальцем. — Он тебя ждет не дождется.

Дед остановился и вперил в нее испытующий взгляд.

— А етава еще не хватало! Почему ты мне и про Григорьева не говорила?

— Где же было говорить, когда ты едва лег и захрапел на все этажи, хоть бы слово ласковое сказал…

— О-о-ох!.. — пробормотал Василий Леонтьевич.

Мария Андреевна поняла, что первый запал у него прошел.

— Иди, своими делами занимайся, — сказала она строго, — не маячь передо мной. — Она оглядела его с ног до головы и, презрительно фыркнув, отвернулась.

— Я те другой раз всю квартиру лесом засажу!.. — не зная, как же приструнить жену, пообещал Василий Леонтьевич и заспешил в спальню одеваться. Надо было и в самом деле пойти к Григорьеву.

Дед надел свою парадную черную пару при колодках орденов и со знаком Государственной премии — наряд, в котором он появлялся на праздничных собраниях, в гостях, по случаю семейных торжеств, и поднялся на следующий, четвертый этаж. Позвонил раз в квартиру для приезжих, позвонил два: за дверьми стояла тишина. Ах ты, будь неладна! Пока объяснялся с Марией Андреевной и одевался, Григорьев ушел. Да и