Похитители - Уильям Фолкнер

– Ты ведь ничего с собой не захватил? То есть из одежи. На тебе та же, в которой ты из дому уехал.

– А что в ней плохого? – сказал я.

– Я тебе ее постираю, – сказала она. – Белье, и носки, и рубашку. И носок, с которым ты верхом ездишь. Пойдем, ты все снимешь.

– Но мне не во что переодеться, – сказал я.

– Неважно. Ляжешь сразу в постель. А к твоему вставанию я все приготовлю. Пойдем.

Она постояла за дверью, пока я раздевался, а потом я просунул в дверь рубашку, и белье, и носки, и ездовой носок, и тогда она сказала: «Спокойной ночи», и я закрыл дверь и забрался в постель; но оставалось еще нечто, чего мы не сделали, о чем не позаботились: тайное совещание перед скачками; мы не обсудили, сдвинув головы, яростным, зловещим, заговорщицким шепотом стратегию на завтра. И вдруг я понял, что, в общем, никакой стратегии у нас и быть не может, нам нечего разрабатывать; не совсем ясно, вернее, совсем неясно (разве только самому Неду ведомо), чей это конь, и о его прошлом мы знаем лишь, что он неизменно шел как раз с такой быстротой, чтобы в состязании двух коней прийти к финишу вторым, и надо выставлять его на скачках завтра, а где – неизвестно (мне, по крайней мере), против коня, которого никто из нас в глаза не видел, само существование которого (нам, во всяком случае) приходилось принимать на веру. И я вдруг осознал, что из всех людских занятий конские состязания и все, что с ними связано и имеет к ним отношение, находится, как ничто другое, в руках божьих. И тут вошел Бун, и я уже лежал в постели и засыпал.

– Куда ты подевал одежу? – спросил Бун.

– Эверби ее стирает, – сказал я. Он уже снял башмаки и брюки и как раз протянул руку к выключателю, но так и застыл, замер.

– Как ты сказал? – Сон слетел с меня, но было уже поздно. Я лежал стиснув веки, не двигаясь.

– Какое ты сказал имя?

– Мисс Корри, – сказал я.

– Ты сказал какое-то другое. – Я чувствовал, что. он смотрит на меня. – Ты назвал ее Эверби. – Я чувствовал, что он продолжает смотреть на меня. – Ее так зовут? – Я чувствовал, что он все еще смотрит на меня. – Значит, она назвала тебе свое настоящее имя? – Затем сказал, совсем тихо: – Будь я проклят, – и я сквозь веки увидел, что в комнате стало темно, потом заскрипела кровать, как, сколько я себя помню, под его махиной скрипели все кровати, когда мне случалось спать с ним в одной комнате: раз или два дома, когда уезжал отец и Бун ночевал у нас, чтобы маме не было страшно, и потом у мисс Болленбо две ночи назад, и прошлой ночью в Мемфисе, только нет, я вспомнил, что ночевал в Мемфисе не с ним, а с Отисом.

– Спокойной ночи, – сказал он.

– Спокойной ночи, – сказал я.

И вот уже было утро, было завтра: день, которому предстояло увидеть меня жокеем на моих первых настоящих скачках (выиграв их, я дал бы возможность вернуться домой Буну, и Неду – и, разумеется, себе тоже, но я-то был в безопасности, мне ничто не грозило, я же мальчишка, и к тому же Прист, их родная кровь, – не с почетом, конечно, и даже не безнаказанно, но все же возвратиться); день, к которому вели все уловки, и барахтанья, и хитрости, и жульничества (и другие, мне пока еще неведомые преступления, воспоследовавшие, – ладно, оказавшиеся следствием бесхитростного и, в общем, непредумышленного и в каком-то смысле даже невинного похищения дедова автомобиля) – тот день наступил.

– Значит, она назвала тебе свое настоящее имя, – сказал Бун. Потому что, сам понимаешь, отпираться было поздно: накануне ночью в полусне я проговорился.

– Да, – сказал я и тут же понял, что это прямая ложь: она не только не назвала, но даже и не знала, что я знаю и с той воскресной ночи зову ее про себя Эверби. Но было слишком поздно. – Дай мне слово, – сказал я. – Не ей, а мне. Дай слово. Никогда вслух не называть ее так, пока она сама тебе не скажет.

– Даю, – сказал он. – Пока что я никогда тебе не врал. Ну, не врал по-настоящему. В общем, никогда… Ладно, – сказал он. – Даю. – Потом повторил, как прошлой ночью, тихо, даже испуганно: – Будь я проклят!

Моя одежда – блуза, носки, и белье, и ездовой носок лежали на стуле по ту сторону двери, аккуратно сложенные, выстиранные и выглаженные. Бун передал их мне.

– Ну, раз у тебя вся одежка чистая, придется и самому еще раз помыться.

– Ты уже заставил меня мыться в субботу.

– В субботу мы всю ночь в дороге были. – сказал он. – В Мемфис только в воскресенье приехали.

– Ну хорошо, в воскресенье.

– А сегодня вторник, – сказал он. – Два дня прошло.

– Один, – сказал я. – Две ночи, но день один.

– С тех пор ты все время в дороге, – сказал Бун. – Значит, на тебе два слоя грязи.

– Но уже почти семь, – сказал я. – Мы и без того опаздываем к завтраку.

– Все-таки сперва помойся, – сказал он.

– Мне надо поскорей одеться и поблагодарить Эверби за то, что она все выстирала.

– Сперва помойся, – сказал Бун.

– Повязка намокнет.

– Заложи руку за шею. Шею-то ты все равно мыть не станешь, – сказал Бун.

– А ты сам почему не моешься? – сказал я.

– Разговор о тебе, не обо мне.

Пришлось пойти в ванную, и помыться, и опять одеться, и только тогда мы спустились в ресторан. И Нед оказался прав. Накануне вечером там был только один стол и только один его конец был прибран и накрыт для нас. Теперь в ресторане было не то семь, не то восемь человек, всё мужчины (заметь, не приезжие, не чужаки; мы их не знали только потому, что сами были нездешние. Никто из них не вылез из пульмановского вагона, не носил шелкового белья, не курил апманских сигар; мы не открыли в середине мая паршемский международный зимний спортивный сезон. Кое-кто был в комбинезоне, все, кроме одного, без галстуков – в общем, люди вроде нас, с той разницей, что они-то были здешние, с теми же пристрастиями, и надеждами, и говором, и все, в том числе и Бутч, держались за наше неотъемлемое, вписанное в конституцию право на свободное волеизъявление и частную инициативу – без этого наша страна не была бы тем, чем стала, – то есть на устройство состязаний между двумя местными лошадьми; если бы какое-нибудь общество или частное лицо, пусть даже из соседнего окрyгa, попыталось вмешаться, или внести изменения, или запретить скачки, или просто принять в них участие иным способом, чем ставкой на одну из лошадей, мы все, болельщики за ту пли другую лошадь, встали бы, как один, и дали бы ему отпор). В ресторане был официант, и, кроме того, я увидел в вертящейся двери служанку, вернее, ее спину, она шла не то в буфетную, не то в кухню, а за нашим столом двое мужчин (один из них при галстуке) разговаривали с Буном и мисс Ребой. Эверби с ними не было, и на миг, на секунду передо мной возникла страшная картина – вдруг Бутч, наконец, подстерег ее и насильно увел, может быть, напал из засады в коридоре, когда она несла стул с моей выстиранной одеждой к дверям комнаты, где спали мы с Буном. Но только на секунду и слишком неправдоподобная: раз Эверби стирала мои вещи прошлой ночью, она, возможно, наверняка стирала допоздна и свои, а может, и мисс Ребины и сейчас все еще спит… Я подошел к Столу, и один из мужчин спросил: