Я, Мона Лиза - Джинн Калогридис

— Не волнуйся, отец. — Он тщательно подбирал слова. — Не беспокойся. Я обо всем позабочусь.

Лоренцо пробормотал что-то в ответ. Мне показалось, будто он сказал: «Как я могу пойти к нему, когда я его подвел? » Он слабо задергал руками и ногами.

Джулиано взглянул на меня и сказал:

— Ему сейчас нужно немного отдохнуть.

— До свидания, мессер Лоренцо, — громко произнесла я.

Он, видимо, не расслышал. Голова перекатилась набок, глаза были устремлены куда-то в прошлое.

Я отошла от кровати. Джулиано вместе со мной двинулся к двери, маленький простенок у которой отчасти позволил нам укрыться от всех.

Я не знала, как теперь проститься с ним. Мне хотелось признаться, что до этой минуты я была просто глупой девчонкой, увлекшейся юношей из высшего общества, который писал замечательные письма. Я же решила, что влюблена, только оттого, что стремилась всей душой к красоте и искусству и жаждала вырваться из отцовского дома, полного несчастий.

Мне хотелось признаться, что теперь он действительно завладел моим сердцем — я любила его настоящей любовью, как брата, родственника. И меня поражало и даже пугало, что я привлекла внимание такого сильного человека, способного в то же время на сострадание.

Я не стала ничего ему говорить, боясь, что он расплачется. Но, повинуясь внезапному порыву, обняла его перед уходом. Мы стояли, обнявшись, не говоря ни слова, и в этом жесте слились любовь и горе.

Джулиано открыл дверь и, передав меня на попечение Марсилио Фичино, снова закрыл. Меня проводили к карете. Ночь была ясной и холодной. Я высунулась из окна и принялась рассматривать звезды, слишком взбудораженная, чтобы заплакать.

Когда я вернулась домой, отец сидел в большом зале, неподвижно уставившись в камин, пламя отбрасывало коралловые отблески на его лицо, на котором застыла гримаса страдания. Когда я проходила мимо, он вскочил и подошел ко мне, всем своим видом выражая вопрос.

— Он завещал мне большое приданое, — бросила я на ходу.

Отец не сводил с меня пытливых глаз.

— Что еще он сказал?

Я засомневалась, но потом решила быть честной.

— Сказал, что любит меня. И что Джулиано — хороший сын. Его сознание слабело, и он произнес несколько слов, лишенных какого-то смысла. Вот и все.

Во взгляде отца я прочла невыраженное горе. Он опустил голову. «Ему на самом деле плохо, — подумала я. — Он действительно переживает…»

Но тут отец резко вскинул голову.

— Кто там был? Тебя видели?

— Ну, во-первых, Лоренцо. Джулиано. Пьеро, его жена и Джованни… а еще Микеланджело… — Я шагнула в сторону. Мне не хотелось перечислять события этой ночи. Но потом, подумав, я добавила: — Пико привел Савонаролу. Семейство очень расстроилось.

— Пико! — воскликнул он и тут же порывисто спросил: — А Доменико с ним был?

— Нет. Я все расскажу, только в другой раз. Прошу тебя.

Я была очень измотана. Приподняв край юбки, я начала подниматься по лестнице, а отец так и остался стоять, наблюдая за каждым моим шагом.

Поднявшись к себе, я увидела, что Дзалумма спит. Чтобы не будить ее, я не стала раздеваться, а, прислонившись к подоконнику, опять полюбовалась на звезды. Я знала, что они светят и на виллу в Кастелло, и мне казалось, что, глядя на звезды, я каким-то образом связываюсь с теми, кто сейчас бодрствует у постели больного.

Так я простояла, наверное, с час, когда увидела в небе вспышку, которая начала перемещаться по темному фону, оставляя за собой огненный хвост.

«Знаки, — вспомнила я слова отца. — Знаки и знамения».

Я улеглась на постель одетая, но не заснула. Небо едва начало светлеть, когда я услышала звон колоколов.

Гроб с Лоренцо выставили в церкви, где был похоронен его брат. Вся Флоренция оплакивала его, даже те, кто еще совсем недавно соглашался с Савонаролой, что Великолепный — язычник и грешник и что Бог скоро его покарает. Даже мой отец рыдал.

— Лоренцо в юности отличался диким нравом, — сказал он, — и натворил много плохого. Но с возрастом он стал добрее.

В наш дом явился Джованни Пико, решил обсудить потерю, словно то известие, которое я накануне сообщила отцу, не имело никакого значения. Я не единственная наблюдала комету в ту ночь; слуги на вилле в Кастелло тоже ее видели.

— Сэр Лоренцо на смертном одре принял Савонаролу, и тот очень его утешил, — рассказывал Пико, промокая глаза. Отец щедро поил его вином, поэтому язык у гостя заплетался. Меня удивило, что он так горюет по поводу кончины Лоренцо. — Я верю, он искренне раскаялся в своих грехах, ведь он несколько раз поцеловал драгоценный крест и помолился с фра Джироламо.

Савонарола в тот день не читал проповедь. Горожане, которые еще совсем недавно толпились на ступенях Сан-Лоренцо, чтобы послушать главного проповедника Флоренции, теперь терпеливо ждали, чтобы в последний раз взглянуть на ее величайшего покровителя. Даже влияние Пико не спасло нас от многочасового ожидания в толпе.

В церковь мы попали только днем. Возле алтаря в простом деревянном гробу, поставленном на возвышении, лежал Лоренцо. Он был одет в простые белые одежды, руки сложены на груди — кто-то постарался сделать все так аккуратно, что даже шишковатые пальцы не казались искореженными. С прикрытыми веками и легкой улыбкой на устах он больше не чувствовал боли, не знал гнета забот.

Я поискала глазами Джулиано — он стоял недалеко от гроба рядом со своим братом Пьеро и охранником. Позади него я увидела изможденного Микеланджело и художника из Винчи, необычно торжественного и важного.

Вид Леонардо не придал мне ни надежды, ни радости: все мои мысли были только о Джулиано, и я упорно смотрела на него, пока, наконец, наши взгляды не встретились. Он устал от рыданий, и теперь слез у него не осталось. Держался Джулиано спокойно, но по его ссутуленным плечам угадывалось горе.

Когда он меня заметил, глаза его блеснули. Подчиняясь приличиям, мы не могли с ним заговорить или даже поздороваться кивком, но в то мгновение я узнала все, что хотела знать. Все было так, как я думала: мы с ним не обсуждали тот факт, что отец поручил ему выбрать мне мужа, но он не забыл об этом.

Мне оставалось только терпеливо ждать.

На следующее утро я, как обычно, отправилась с Дзалуммой на мессу в Санто-Спирито. После окончания службы мы вышли на ласковое весеннее солнце. Дзалумма замешкалась, пропуская людей.

— Не знаю, позволят ли мне навестить мадонну Лукрецию, — сказала она.

Я не сразу ответила. Я не ходила к маминой могиле — рана была еще слишком свежей.

— Делай, как знаешь, — наконец сказала я. — Я останусь здесь, на ступеньках.

— Неужели не пойдешь? — спросила Дзалумма с несвойственной ей тоской.