Храм на рассвете - Юкио Мисима

Но, пройдя не больше чем расстояние между двумя телеграфными столбами, Хонда изменил свое мнение:

«Нет, вряд ли дело в этом. Если бы он так хотел получить тот журнал, то мог бы купить его, заложив хотя бы вечное перо — денег вполне хватило бы».

Почему Хонда не должен был покупать журнал? Воображение Хонды разыгралось. Он близко принял к сердцу то, что касалось незнакомого ему юноши.

Возвращаться с такими мыслями домой и встречаться с женой было неприятно, поэтому Хонда решил пойти кружным путем и, не сворачивая у методистской церкви, двинулся по улице дальше.

Вряд ли студент не мог принести журнал домой, потому что там некуда его спрятать. Хонда уже решил, что юноша живет один, где-то снимает жилье. Хонда мог понять одиночество, которое, словно домашнее животное, бросалось на юношу, когда он возвращался в свою комнатку, — скорее всего, он боится открыть страницу с обнаженной, связанной женщиной, потому что ему придется разделить эту радость с собственным одиночеством. Устроенная им самим абсолютная свобода — свобода тюремной клетки, и конечно страшно на этом запущенном, крошечном пространстве, в этом темном гнезде, наполненном зовом семени, оказаться лицом к лицу с обнаженной фарфорово-голубой женщиной с протянутой по ее груди веревкой, увидеть эти расширенные, как вздыбленные крылья голубя, ноздри. Общаться со связанной женщиной, имея такую неограниченную свободу. Это уже сродни убийству… Именно поэтому он и предпочел выставить себя на обозрение. Жуткие условия были просто необходимы, чтобы выразить тончайшие, как шелковая нить, ощущения, таящиеся в зове плоти.

Какие-то особенные, грубые, сладкие как патока чары. Определенно, будь у юноши художественно выполненная фотография прекрасной модели, она не вызвала бы у него такого желания. Желания, похожего на ветер, который бушует ночами на улицах большого города. Темного, слишком огромного. Дорога, по которой бежит пламя, и подземная сточная канава чувств… Хонда смотрел на свой дом, стоя у величественных каменных ворот, оставшихся со времен отца, и думал, что ему следует жить не так, как отец жил в старости. Он толкнул калитку, вошел во двор, увидел, как распустились на ветках огромные белые цветы магнолии, и, почувствовав усталость от прогулки, решил, что хорошо было бы жить, умея хотя бы слагать стихи.

Хонда просил Кэйко купить ему сигары и, пользуясь случаем, сказал, что хотел бы поговорить с ней и Кацуми, так что Кацуми приехал за ним на машине к конторе. Во второй половине дня солнце припекало, как в начале лета.

Настоящих «гаван» не было, но в магазине для американцев можно было приобрести сигары американского производства из Флориды. Хонда с Кацуми отправились к бывшему универмагу «Мацуя», где теперь располагался этот магазин, чтобы встретить Кэйко с купленными сигарами.

Хонда, конечно, не мог войти в магазин для американских военных. Он велел Кацуми поставить машину перед магазином и из окна наблюдал за выходом. У окон с белыми занавесями слонялись художники, предлагая выходившим военным нарисовать их портрет. Молодые люди, вернувшиеся, похоже, из Северной Кореи, особенно не сопротивлялись и начинали позировать. Среди них была молодая девушка в синих джинсах — американка, которая приходила за покупками, — она позволила себя рисовать и присела на латунные поручни у окна.

Все это в ситуации, когда надо было как-то убить время, представляло интересное зрелище. Американские солдаты, которые с серьезными лицами, не смущаясь, позировали на виду у всех, выглядели так, словно выполняли профессиональные обязанности, и непонятно было, кто, собственно, клиент. Вокруг стояли зеваки — место того, кто, насмотревшись, уходил, сразу занимал другой, а над толпой, словно скульптура, выступала голова и розовая шея высокого американца.

— Что-то долго, — бросил Хонда Кацуми и вылез из машины, собираясь побыть на солнышке.

Смешавшись с толпой, он стал смотреть на позировавшую молодую девушку-американку. Она не была красавицей. На ней были надеты синие джинсы и полосатая, с коротким рукавом рубашка мужского покроя, солнечные лучи, косо падавшие на лицо, освещали часть щеки с россыпью веснушек, из-за того, что девушка жевала жвачку, лицо иногда кривилось. Оно не было ни надменным, ни холодным. Ей не мешало, что на нее смотрят, взгляд темно-рыжих глаз был почти неподвижен — словно привязанный, он был направлен в одну точку. Хонда ощутил внезапно вспыхнувший интерес к девушке, для которой чужие взгляды были не более чем воздух вокруг — «может статься, это именно то, что мне нужно…». В этот момент с ним заговорил стоявший рядом мужчина. Он некоторое время пристально вглядывался в лицо Хонды и в конце концов обратился к нему со словами:

— Кажется, мы где-то встречались? Заговоривший был маленьким, словно мышь, одет в жалкий пиджачишко. Волосы буквально срезаны у висков, в бегающих глазках смесь заискивания и угрозы. Едва взглянув на него, Хонда почувствовал тревогу.

— Простите… Не помню… — холодно произнес Хонда.

— Да ночью, там, в парке, вместе любовались, и не раз…

Хонда побледнел, всеми силами стремясь сохранить самообладание. И повторил холодным тоном:

— He понимаю, о чем вы. Наверное, обознались.

Этот ответ вызвал на лице человечка ехидную ухмылку. Хонда знал, что это выражение, похожее на сеть трещинок в земле, порой обещает силу, способную сокрушить любую крепость. Но пока нет никаких доказательств. А лучше всего то, что у Хонды нет репутации, которой бы он дорожил. Усмешка сделала свое дело — она заставила Хонду осознать это.

Хонда, отодвинув плечом незнакомца, пошел к дверям магазина. Оттуда как раз вышла Кэйко.

Кэйко двигалась, выпятив грудь, обтянутую лилового цвета костюмом, она следовала за военным, который нес, обхватив обеими руками, такие огромные пакеты, что за ними не видно было лица. Сначала Хонда решил было, что это Джек — любовник Кэйко, но ошибся.

Прямо посреди тротуара Кэйко представила Хонду. Потом военного, объяснив:

— Это, не знаю имени, просто очень любезный человек, который предложил донести мои покупки до машины.

Прежний человечек, увидав, что Хонда разговаривает с американцем, скрылся.

У Кэйко на груди была приколота сверкающая, похожая на орден брошь. Кэйко в ярких лучах солнца шла к машине, Кацуми, дурачась, почтительно открыл дверцу и поклонился. Военный передал ему один за другим пакеты, и Кацуми, покачнувшись, с трудом их принял.

Это было зрелище. Зеваки, толпившиеся у американского магазина, отвлекшись от созерцания моделей, позировавших художникам, открыв рты, наблюдали за ними.

Машина тронулась, Кэйко помахала на прощание ручкой — американец ей ответил, и несколько мужчин из толпы тоже помахали.

— Какова популярность! — Хонда произнес это излишне легкомысленным тоном: ему было необходимо внушить себе, что недавнее душевное смятение уже улеглось.

— Уф, — выдохнула Кэйко. — Точно, мир не без добрых людей. — Поспешно достав носовой платок с китайской вышивкой, она по-европейски громко высморкалась. После этого ее носик как ни в чем не бывало снова задорно стал смотреть вверх.