Вот я - Джонатан Сафран Фоер

— Знаю.

— И твоя реакция — это попытаться меня поцеловать?

— Я не пытался тебя поцеловать.

Могла она что-то не так понять? Да нет, не могла. И в то же время не могла доказать, что он пытался ее поцеловать. Отчего чувствовала себя настолько маленькой, что как будто хотела спрятаться в шкафу, проскользнув под его дверью.

— Ладно, а тогда что ты пытался сделать?

— Я ничего не пытался. Тебе, очевидно, нужно утешение, и было бы только естественно протянуть к тебе руку.

— Естественно для тебя.

— Прости.

— И мне не нужно утешений.

— Я думал, это будет приятно. А утешения всем нужны.

— Ты думал, что прикосновение к лицу будет мне приятно?

— Думал. Ведь так отклонилась, приглашая меня войти в комнату. Ты так на меня смотрела. А потом сказала "не просто" и сделала шаг ко мне.

Разве это она шагнула? Джулия помнила этот момент и не сомневалась, что именно он к ней шагнул.

— Боже, это я такой кажусь?

Возможно ли, что она так строго судит Джейкоба лишь потому, что он первым выразил то, что она знала, почувствовала первой? Никакой жестокостью счета не сравнять — только изменить в ответ, а этого Джулия делать не собиралась.

— Я не мерзавец, Джулия. Ты думаешь, что я такой…

— Думаю.

— …Но это не так. Прости, что я тебя поставил в неловкое положение. Я совсем не этого хотел.

— Ты одинок, а я кажусь липучкой.

— Я не одинок, и ты не.

— И это тебе нужно утешение.

— Нам обоим. Было нужно и нужно сейчас.

— Тебе надо уйти.

— Ладно.

— Так что же ты не уходишь?

— Потому что мне кажется, ты не хочешь, чтобы я уходил.

— Как мне это тебе доказать?

— Можешь толкнуть меня.

— Я не собираюсь тебя толкать, Марк.

— Как ты думаешь, почему ты сейчас назвала меня по имени?

— Потому что тебя так зовут.

— Что ты подчеркивала этим? Ты не звала меня по имени, когда приказывала уйти. Только когда сказала, чего не будешь делать.

— Боже. Уходи, Марк.

— Ладно, — сказал он, поворачиваясь к двери.

Джулия не знала, в чем дело, только понимала, что центр травмы в ее мозгу разрастается, поглощая все. Где-то на краю, еще не тронутая, странная радость от найденных и снятых клещей в Коннектикуте. Но травма почуяла радость и напала на нее. Каждый вечер кончался тем, что Джулия сидела в пустой ванне и осматривала себя, потому что, кроме нее самой, этого не сделал бы никто.

— Нет, постой, — сказала Джулия.

Марк обернулся к ней:

— Мне нужно было утешение.

— Все-таки я…

— Я не закончила. Мне нужно было утешение, и, уверена, я это показала, хотя не хотела и не сознавала.

— Спасибо, что сказала. И раз уж мы ударились в откровенность: это я шагнул к тебе.

— И солгал мне.

— Нет, просто не мог сообразить, как…

— Солгал и заставил меня усомниться в себе.

— Я не мог придумать, как…

— Я знала, что права. — Джулия помолчала. Короткое воспоминание вызвало у нее смешок: — Поцелуи. Вдруг вспомнила, как Сэм называл поцелуи.

— Как?

— У него было для них несколько названий, в зависимости от ситуации. "Полечи" — это поцелуй, когда целуют, если ушибся или оцарапался. "Шейна бойчик" — поцелуй прадедушки. "Ох, эта рожица" — бабушкин поцелуй, "ах, ты" — такой, когда вдруг прямо умираешь, как хочешь поцеловать. Кажется, мы всегда говорили "ах, ты" перед таким поцелуем.

— Дети — чудо.

— Да, пока ничего не знают.

Марк сложил руки на груди и сказал:

— Так вот что, Джулия…

— Ах, ох, какой пафос.

— Я пытался тебя поцеловать.

— Да ну?

Джулия почувствовала себя не только свободной от недавнего смущения, но, в первый раз на ее избирательно отредактированной памяти, желанной.

— Чего уж таить.

— А зачем ты пытался меня поцеловать?

— Зачем?

— Чтобы мне стало легче?

— Чтобы сделать тебя тобой.

— Ясно.

— Значит, ты решила не закрывать глаз?

— Что?

— Ты поняла.

Она шагнула к нему, с открытыми глазами, и спросила:

— Все станет плохо?

— Нет.

Она сделала еще полшага к нему и сказала:

— Обещаешь?

— Нет.

Расстояния между ними не осталось. Она спросила:

— А что обещаешь?

Он пообещал:

— Все станет по-другому.

— Это что, шутка? — спросил Ирв, когда они ехали в Вашингтонский национальный аэропорт. — Блохи скорее откажутся от перелета, чем согласятся назвать аэропорт Рейгановским.

У них было включено Национальное общественное радио, потому что Ирв искал столкновения с тем, что ненавидел, и, к его крайнему омерзению, там обнаружился объективный репортаж о сооружении новых поселений на Западном берегу. Ирв ненавидел Национальное общественное радио. Там была не только гнусная политика, но и претенциозно изящное, неприкрытое слюнтяйство, звучавшее в голосах типа ты-же-не-ударишь-паренька-в-очках телячье удивленье. (И все там — мужчины, женщины, молодые и старые — как будто говорили одним голосом, передавая его из одного горла в другое, кому понадобится.) Все достоинства "радио, существующего на деньги слушателей" не отменяют того, что ни один уважающий себя человек не станет использовать слово "ранец"[19] чаще, чем сам ранец, и в конце концов, сколько человеку нужно подписок на "Нью-Йоркер"?

— Ну, я нашел ответ, — заявил Ирв, с удовлетворением кивая, что напоминало молитвенный поклон или признаки болезни Паркинсона.

— На какой вопрос? — спросил Джейкоб, не в силах проплыть мимо наживки.

— Когда кто-нибудь спросит, какой самый лживый по фактам, омерзительный по сути и притом просто скучный радиорепортаж я слышал в своей жизни.