СМЕРШ. Будни фронтового контрразведчика - Виктор Баранов

Туманов же, когда очередь говорить дошла до него, спросил, может ли военнослужащий иметь запасную пару обмундирования или обуви и имеет ли он право распорядиться ими, и Бондарев вынужден был ответить положительно.

— Ну а тогда, — продолжил полковник, — будем считать, что вопрос о проматывании имущества и, как вы указали в рапорте, его нежелательных политических последствиях снимается, — и очень строго посмотрел на майора — тому уже было не по себе! Однако еще теплилась надежда на то, что Туманов скорее всего оставил на последнее самый серьезный проступок его шефа — сокрытие от политорганов поступивших материалов в отношении капитана Николаева. Бондареву казалось, что, обсуждая этот факт, полковник отбросит свою строгость, встанет из-за стола, пожмет ему руку и выскажет слова благодарности за партийную принципиальность и высокую бдительность. Ведь это не шутка — скрыть от всех такой материал! И кто мог позволить себе сделать это?! Оказывается, сам начальник Особого отдела! Но такой благостной картины Бондарев не дождался.

Туманов посмотрел на часы, небрежно, как показалось Алексею Михайловичу, взял со стола рапорт и со строгим лицом, глядя прямо в глаза, стал делать ему выговор за то, что этот рапорт — результат всеобщего безделья в их отделе, а проверка работы сотрудников показывает, что многие просто устранились от работы и воспитания личного состава.

Вместо того чтобы заниматься делом, собираете материал на своего начальника, тратя на это служебное время! Потом с издевкой отметил, что собранные факты выеденного яйца не стоят и что подобные вопросы надо было решать у себя в отделе — в рабочем порядке! И на эти пустяки майор тратит время, которое он мог бы употребить для усиления боеготовности дивизии, а также время самого полковника, несущего ответственность за всю N-скую армию! Из раздражительной тирады следовало, что Бондарев, хотя и имеет политический опыт работы, не совсем правильно оценил действия своего начальника, а собранные им факты не заслуживают рассмотрения в армейском отделе «Смерша».

Как и многие старшие офицеры, Туманов любил распекать своих подчиненных, встреча с ним никогда не была для них праздником. Вспоминая старую пословицу «Доносчику — первый кнут», он решил разделаться с майором так, чтобы тот заказал себе и друзьям собирать компромат на своего начальника. В его страстном обличении дивизионный отдел уже именовался группой беспринципных бездельников, затеявших склоку между собой, а Сазонов проявляет разгильдяйство, не требуя с каждого работника отчета за каждый час работы, и что это происходит в условиях борьбы с немецко-фашистскими захватчиками, когда каждый должен отдавать все свои силы на разгром врага, а не заниматься пустым делом. И указал при этом на лежащий перед ним рапорт.

Бондарев настолько растерялся под гневным напором упреков, что не мог даже слова вставить в обличительную речь полковника, сидел красный от волнения и не мог понять, что же случилось с Тумановым. Ведь в начале беседы он так внимательно слушал его, не перебивая, не делая замечаний, и вдруг все повернулось против него. Он пытался уточнить, что есть еще и факты, пока не изложенные им, но полковник, шлепнув ладонью по столу, сказал:

— Все понятно, майор. Сазонов даст мне письменное объяснение по ним. А что касается вашего сообщения о том, что ваш начальник и группа проверяющих слушали запрещенную песню «Темная ночь», так тех певцов просто не известили о запрете. И они об этом не знали.

На этом беседа закончилась. Бондарев, удрученный ее результатом, вышел во двор. Был первый, настоящий весенний день: с солнцем, теплом, голубым небом, чириканьем воробьев; но все это уже не для него. Он сел в двуколку и хотел одного — скорее очутиться в своем блиндаже — единственном убежище для него; отнюдь не понятого и оскорбленного в своих лучших намерениях — пресечении всех нарушений и злоупотреблений по службе! И Бондарев уже сам верил, что ехал сюда только с этой целью и совсем забыл о своих радужных мечтаниях — быть начальником отдела! Было обидно, что Туманов даже стакан чая не предложил ему; во рту все пересохло, хотелось пить и есть! И он уже не видел красот весеннего дня, не замечал обратной дороги, а думал только о своем поражении. Привыкший к тем гражданским, довоенным меркам виновности, когда у них в обкоме могли принять любую анонимку на неугодного сотрудника, рассмотреть ее и принять решение о наказании, Бондарев был искренне возмущен тем, что Туманов, располагая такими фактами о служебной деятельности Сазонова, не только не принял их во внимание, но обвинил весь отдел и его лично в безделье. Всю вину за свою неудачу он возлагал на полковника: тот не оценил его партийного долга, не прислушался к изложенным фактам и не дал им надлежащей принципиальной оценки. И он уже намеревался обратиться во фронтовое управление «Смерш» с обжалованием своего рапорта, но передумал, вспомнив слова Кузакова о солидарности особистов. Поэтому Туманов и старался защитить честь мундира и не выносить сор из избы — так объяснил он для себя причину своей неудачной вылазки с рапортом.

Ко времени возвращения солнце уже лежало на горизонте. Обед, принесенный ординарцем, был чуть теплым, но Бондарев, не замечая этого, съел его с аппетитом и без угрызений совести за свое неудавшееся наушничество завалился спать.

Когда Бондарев только выехал из Сенежа, Туманов уже звонил своему любимцу Ковалеву: поинтересоваться, как идет проверка, и потом еще долго говорил с ним.

Откровенно сказать, полковник побаивался доносчиков. У него был свой горький опыт по этой части. А случилось это два года назад, после того, как был отведен первый удар немцев от Москвы, когда Западный фронт вытеснил их ценой больших усилий. В то время к нему в отдел из Центра приехала группа сотрудников со сверхсекретным заданием. Особисты действующей армии тогда мало еще знали о вновь созданном в НКВД 4-м управлении — главном штабе диверсий и террора в борьбе с фашистской Германией. Вся его деятельность была окружена глубокой тайной за семью печатями: упоминание о нем в телефонных переговорах и в переписке было строго запрещено.

Приезд группы офицеров из Москвы был прикрыт легендой, связанной с разоблачением абверовской агентуры. К их приезду за двое суток саперы построили мощный блиндаж с перекрытием в три наката, а для охраны был поставлен взвод автоматчиков. Если бы Туманов имел возможность заглянуть в конфиденциальную переписку секретариата НКВД, то ему открылись бы причины возникновения замысла и конечная цель секретной миссии приезжей группы «центровиков». Именно здесь, в переписке, прошло первое сообщение нашей радиоконтрразведки о появлении у немцев мощного радиопропагандистского центра в Варшаве. В ЦК партии сначала не придали значения этому сообщению, считая, что фашистская пропаганда груба и топорна для советских людей, и к тому же слушать радио нашему населению было нечем — радиоприемники были конфискованы в самом начале войны! Так и осталось неизвестным, как в Варшавский Центр попал дореволюционный харьковский актер Блюменталь-Тамарин, сын народной артистки Блюменталь-Тамариной, игравшей в Московском Художественном театре.

Поступив на службу к немцам, он стал мастером антисоветской пропаганды: создал цикл игровых передач о заседаниях Политбюро. Автор всяческих диалогов, реприз, он сам, имитируя голос Отца народов, произносил монологи, давал реплики в беседах со своими мнимыми кремлевскими соратниками. И очень убедительно изображал Его задушевность и мудрость в беседах с «рабочими», «крестьянами», «интеллигенцией», руководителями Красной Армии, органов НКВД и с бывшими товарищами по партии из троцкистско-зиновьевского блока.