Голос - Арнальд Индридасон

— Мне, наверное, не стоило излагать вам все это так подробно, — сказала Стефания. — Вряд ли у вас сложилось обо мне благоприятное впечатление. Возможно, вы и правы. Это был шок для всех нас. Такой колоссальный шок, что и представить нельзя.

— Как изменились отношения Гудлауга с отцом после случившегося? — поинтересовался Эрленд.

Стефания вместо ответа спросила:

— Вам известно, что значит быть нелюбимым? Быть заурядностью и никогда не вызывать никакого интереса? Как будто тебя вообще нет. К тебе относятся как к предмету, без особого внимания и заботы. А рядом постоянно присутствует человек, которого ты считаешь ровней, но все почему-то носят его на руках, точно избранного, будто он рожден только для того, чтобы бесконечно радовать своих родителей и всех прочих. Ты наблюдаешь это день за днем, неделю за неделей и год за годом, но ничего не меняется, и более того, с годами восхищение лишь растет, становясь чуть ли не… благоговением.

Стефания посмотрела на Эрленда.

— Зависть должна была проснуться, — продолжала она. — Иначе и быть не могло. И вместо того, чтобы ее подавлять, вдруг осознаешь, что подпитываешь ее, потому что от этого каким-то поразительным образом чувствуешь себя лучше.

— Вы пытаетесь оправдаться за то, что ликовали, когда неудача постигла вашего брата?

— Не знаю, — сказала Стефания. — Я не могла бороться с новым чувством. Оно обдало меня точно струей холодной воды. Я тряслась и дрожала, пытаясь отогнать от себя это ощущение, но оно не проходило. Я и не думала, что такое возможно.

Повисло молчание.

— Вы завидовали брату, — констатировал Эрленд.

— В то время — возможно. Потом мне стало его жалко.

— И наконец, вы возненавидели его.

Стефания посмотрела на Эрленда.

— Что вам известно о ненависти? — усмехнулась она.

— Немного, — признался Эрленд. — Но я знаю, что это может быть опасно. Почему вы сказали нам, что не общались с братом около тридцати лет?

— Потому что это правда, — ответила Стефания.

— Это ложь, — заявил Эрленд. — Вы говорите неправду. Зачем?

— Значит, за эту ложь вы собирались посадить меня за решетку?

— Если будет нужно, я так и поступлю, — ответил Эрленд. — Нам известно, что вы приходили в отель за пять дней до смерти Гудлауга. Вы же сообщили, что не видели брата и не общались с ним десятки лет. И тут мы обнаруживаем, что вы были в отеле незадолго до его смерти. Что за дела привели вас к нему? Почему вы солгали нам?

— Вам не приходило в голову, что я могла прийти сюда вовсе не за тем, чтобы встретиться с Гудлаугом? Это большой отель.

— Сомневаюсь. Я полагаю, что ваше появление здесь чуть ли не накануне его гибели неслучайно.

Он видел, что она колеблется, ломает голову, стоит ли делать следующий шаг. Очевидно, Стефания морально подготовилась к необходимости сообщить более подробную информацию, чем во время первой встречи, и теперь ей оставалось либо продолжать, либо отступить.

— У него остался ключ, — прошептала она так тихо, что Эрленд с трудом разобрал ее слова. — Тот, что вы показывали нам с отцом.

Эрленд вспомнил о связке ключей, найденной в комнате Гудлауга, о брелоке — маленьком перочинном ножике с изображением морского разбойника на розовой ручке. Там было два ключа. Один был, судя по виду, от дверного замка, а другой мог подходить к какому-нибудь сейфу, шкафу или ящику.

— Так что же с ключом? — заинтересовался Эрленд. — Вы узнали его? Вам известно, от чего он?

Стефания холодно улыбнулась.

— У меня точно такой же, — заявила она.

— И что это за ключ?

— Это ключ от нашего дома в Портовом Фьорде.

— От дома, где вы живете?

— Да, — подтвердила Стефания. — Мы с отцом. Это ключ от двери в подвал, на заднем дворе. Из подвала по узкой лестнице можно подняться в коридор на первом этаже, а оттуда попасть в гостиную и на кухню.

— То есть вы хотите сказать?.. — Эрленд быстро сообразил, что из этого следует. — Вы хотите сказать, что он наведывался домой?

— Да.

— И он заходил внутрь?

— Да.

— Но я думал, вы разорвали отношения. Вы утверждали, что вы с отцом не общались с Гудлаугом много лет, что у вас не было с ним никакой связи. Почему вы все-таки солгали?

— Потому что папа не знает.

— Чего именно?

— Что Гудлауг приходил иногда. Должно быть, скучал по нам. Я не спрашивала его ни о чем, но, наверное, дело было в этом, раз он приходил.

— О чем конкретно не догадывается ваш отец?

— О том, что Гудлауг иногда по ночам приходил домой, тайком от нас. Сидел в гостиной без единого звука, а потом исчезал до нашего пробуждения. Он делал так в течение многих лет, и мы ничего не знали.

Она посмотрела на кровавое пятно на кровати.

— Пока однажды ночью я не проснулась и не увидела его.

Эрленд смотрел на Стефанию, вновь и вновь прокручивая в голове ее слова. Она уже не казалась ему такой высокомерной, как во время их первого разговора. Тогда Эрленд злился на нее за полное равнодушие к судьбе брата. Но теперь думал, что, возможно, суждение о ней составил преждевременно. Ведь он совсем не знал ни эту женщину, ни ее историю, чтобы вот так сразу заклеймить ее. Эрленд уже жалел о том, что обвинил Стефанию в отсутствии совести. Не ему осуждать других, хотя он частенько поддавался искушению. Но на самом-то деле ему ничего не было известно об этой женщине, которая вдруг предстала перед ним такой несчастной и бесконечно одинокой. Он понял, что путь ее едва ли был усыпан лепестками роз. Ребенком она росла в тени своего брата, когда стала подростком, потеряла мать и, наконец, взрослой осталась с отцом, пожертвовав ради него устройством собственной жизни.

Прошло много времени, а они все сидели, и каждый думал о своем. Дверь в комнату была открыта. Эрленд вышел в коридор. Ему вдруг захотелось удостовериться, что там никого нет и никто их не подслушивал. Он осмотрел слабо освещенный закуток, но никого не увидел. Эрленд повернулся, вглядываясь в конец коридора. Там царила непроницаемая тьма. Он подумал, что для того, чтобы пройти туда, нужно прошмыгнуть мимо открытой двери в комнату Гудлауга. Но тогда они заметили бы постороннего. В коридоре никого не было, и Эрленд вернулся в комнату. Однако его не оставляло явственное ощущение того, что они не одни. В коридоре чувствовался тот же запах, как и тогда, когда он впервые спустился сюда. Запах жжения, который он не мог определить. Ему было не по себе в этом месте. В его памяти отпечатался момент, когда он с коллегами увидел покойника, и чем больше он узнавал о жизни человека в наряде Деда Мороза, тем этот образ становился ярче и печальнее. И Эрленд знал, что вряд ли когда-нибудь забудет его.