Виктор Шкловский - Владимир Березин

Но теперь Россия стала картой, совокупностью квадратов, абстракций. Туда хода не было.

Волга текла и без Горького, и без Шкловского.

Она могла вызывать фантомные боли — как отсечённая конечность.

Горький в это время переехал из Шварцвальде, где он лечился на курорте, в Берлин, а потом на побережье Балтики. Болезнь была реальной, и вместе с тем дипломатической — все говорили, что он поехал лечиться.

Так говорил он сам, так говорил Ленин, так потом говорило светское литературоведение.

Вообще лечение было способом легальной эмиграции.

Множество людей, получивших заграничный паспорт для лечения в Европе, так и не вернулись в Советскую Россию.

А Берлин был наполнен русскими.

Из Финляндии Берлин казался раем.

А пока Шкловский начал писать прозу.

«Начинаю писать 20 мая 1922 г. в Райвола (Финляндия). Конечно, мне не жаль, что я целовал и ел, и видал солнце, жаль, что подходил и хотел что-то направить, а всё шло по рельсам. Мне жаль, что я дрался в Галиции, что я возился с броневиками в Петербурге, что я дрался на Днепре. Я не изменил ничего. Я смешал два ремесла». Вот так он начинает «Письменный стол» — третью часть «Сентиментального путешествия».

Райвола нынче не Финляндия, да и не Райвола уже, а Рощино.

А потом он поплыл на пароходе в Германию. Пароход шёл в Штеттин.

Главный город Померании Штеттин давно уже сменил своё имя и национальность — теперь он Щецин, главный город Западного Поморья. После Второй мировой войны к Польше отходило всё, что восточнее Одера, но хотя город Щ. стоит западнее, его всё равно обратили из Штеттина в Щецин.

А тогда, в 1922-м, чайки летели вслед пароходу и Шкловскому казалось, что чайки с трескучими голосами мотоциклеток устроили за ним погоню.

Впрочем, об этом хорошо писали Роман Гуль и Владимир Набоков.

Сам Шкловский об этом написал одну из лучших книг о любви — которая называлась длинно.

Любовь к длинным названиям в то время, когда время течёт стремительно, можно назвать «остранением».

Тем более что название врало, что книга не о любви.

Книга эта получилась, потому что Шкловский писал её о себе. Вообще, всё, что он писал о себе, получалось. Много ругают его позднюю прозу, но то, что написанные в Германии «Сентиментальное путешествие» и «ZOO, или Письма не о любви» вошли в историю русской прозы, бесспорно.

Даже если бы Шкловский не написал ничего больше, то он стал бы признанным русским писателем. При этом он сам потом писал:

«…Напутали мы достаточно. Но сделали мы больше, чем напутали.

Теперь, что я напутал. Прежде всего напутал в том, что написал „ZOO“».

Но вот беда — русский писатель за границей особенно никому не нужен.

То есть бывает, что он нужен таким же, как он, беглецам. Иногда он становится нужен в политической борьбе — писатель может разделять цели и методы этой борьбы, а может не разделять. Но это всё равно не та нужность, которой хочет понравиться людям настоящий писатель.

Впрочем, русский писатель, если он довольно хорошо знает языки, может стать американским или французским писателем.

Эмиграция была разношёрстной — родину покинуло до трёх миллионов человек. Некоторые историки говорят, что беглецов было два миллиона, но сама лёгкость счёта миллионами показывает, насколько многих лишилась Россия. Лига Наций в 1921 году даже создала Комиссию по расселению беженцев. А через десять лет стало понятно, что возвращаться некуда, и беженцам дали нансеновские паспорта. С такими же паспортами потом жили по всему миру евреи, бежавшие от Гитлера.

Но это было потом, а пока по миру бежали бывшие подданные Российской империи, и иногда их бег останавливался в самых экзотических местах — например, на Филиппинах.

Некоторые из них привыкли к простому труду в чужих странах.

Гвардейские полковники не гнушались водить парижские такси, а приват-доценты работать на фермах, единицы сразу ассимилировались. Русская эмиграция первой волны — сложный организм.

Но существовать в чужой стране без языка русскому писателю нельзя. Он начинает замыкаться на своём, русскоговорящем маленьком мире эмигрантов.

Случается то же самое, что при близкородственных браках — писатели вырождаются.

Шкловский был самоназначенным теоретиком языка. Но иностранных языков он не знал, да так до конца жизни и не выучил.

Побег спас его, а эмиграция губила. Он был там не нужен. В Берлине Шкловский снова поссорился с Горьким — они часто ссорились.

Но в Берлине жили триста тысяч русских и можно было делать вид, что иностранный язык не нужен.

И он пишет «Сентиментальное путешествие».

Эта книга, как говорилось раньше, часто в энциклопедических статьях датируется четырьмя цифрами в скобках — (1923).

Но это не так.

Такую дату ставить нельзя.

«Сентиментальное путешествие» состоит из трёх книг, и все они писались в разное время.

И они всё время писались и переписывались.

Первая книга написана в 1919 году, быстро — с июня по август. Шкловский так об этом и пишет, время от времени вставляя в текст ремарки — «А сейчас пишу это 30 июля 1919 года, на карауле, с винтовкой, поставленной между ног. Она не мешает мне».

Вышла первая книга в 1921 году и называлась «Революция и фронт».

Мода на мемуары возникла стремительно, сразу же после революции, будто её участники опасались, что век их будет недолог.

Вторая книга называлась «Эпилог» и напечатана в феврале 1922 года.

Как я уже говорил, на обложке стояли два имени — Шкловского и Зервандова.

Но потом была написана ещё одна часть — «Письменный стол». Книга эта вписывалась между строк и абзацев уже написанного.

Поэтому «Сентиментальное путешествие» похоже на восточный плов, в котором, ещё не перемешанные, лежат геологическими слоями зирвак, мясо и рис.

Получилось что-то вроде самодопроса — Шкловский рассказывал читателю то, про что его спрашивали бы на эсеровском процессе 1922 года. Только тут он рассказывал издалека, и оттого не боясь, что его перебьют.

Перебивали и перебили тогда многих.

Впрочем, про эсеровскую работу Шкловский рассказывал мало.

Во-первых, это дело было тайное, и хвастаться тут не стоит. Мало ли как обернётся жизнь — и она в итоге обернулась.

Во-вторых, в РСФСР ещё оставались товарищи. Оттого остряк, что прячет Шкловского в архиве и велит, если будет обыск, шуршать, притворившись бумагой, не назван.

Этот остряк — Роман Якобсон.

И много других людей не названы — оттого, что сдавать их новой власти Шкловский не хотел, а имена некоторых он просто забыл.