Билет на ладью Харона - Василий Звягинцев

Зато «Заветы» дают нам полное право считать, что все у большевиков получилось и ихний вождь остался вождем и кумиром, раз даже детей так обзывают.

С «пионерлагерем» тоже никаких сомнений. На романтику господ большевиков потянуло. Фенимора Купера в детстве начитались. «Вождь красножопых», «Пионеры» и так далее. Лагерь, где отдыхают и готовятся к грядущим боям подрастающие большевички. И флаг на мачте красный, как ты отметил…

— И что в итоге все это должно означать? — Тарханов, избавившись от шлема, налил по третьей и в очередной раз закурил.

— Вы будете смеяться, Сережа, — сообщил Ляхов с интонациями персонажа одесского анекдота, — но вы побывали в мире, где большевистская революция победила, где они строят (но отчего-то за семьдесят примерно лет почему-то так и не построили) свой пресловутый коммунизм и в котором мире ты, наверное, жил. А возможно, и я тоже. Потом мы с тобой каким-то странным образом перескочили в этот мир, где и живем с самого рождения, что особенно интересно.

— Но это же бред? — с надеждой спросил Сергей.

— Отчего же? — Ляхов испытывал удивительное спокойствие. Его самого данная коллизия словно бы и не взволновала, и не удивила. Разве что как исключительно интеллектуальная загадка. «А чего, собственно, волноваться? — слышал он как бы совершенно посторонний внутренний голос. — Мало ли подобных теорий приходилось читать и раньше. Идея о загробном мире чем лучше? Или, допустим, метемпсихоз, сиречь — переселение душ».

Ляхов, как уже упоминалось, был человеком, в обычном понимании совершенно неверующим, атеистом, проще говоря, верил единственно в судьбу, рок, фатум. Однако готов был допустить, что адепты каких угодно религий тоже по-своему правы.

Общался он одно время с военным священником, тоже парнем в обычном смысле неверующим и довольно-таки циничным. Врачи и попы в этом деле нередко сходятся. Так вот тот протоиерей любил говорить, подвыпив: «Я служу не богу, который то ли есть, то ли нет. Я служу идее бога, ради которой люди две тысячи лет совершают как внушающие уважение подвиги, так и непередаваемые гнусности. И я считаю, что пусть бремя данного служения несут люди вроде меня, чуждые фанатизма, способные не увлекаться, не обольщаться, не грозить карами небесными, но понимать…»

Тоже позиция.

А сейчас Вадим вдруг подумал, а что, если на самом деле они с Тархановым в том бою все-таки погибли. Как и вытекает из нормальной логики и теории вероятностей. Погибли, и все. Нет тех парней больше. Те же, кто по-прежнему считают себя Тархановым и Ляховым, — совершенно другие люди. По какой-то странной случайности носящие те же имена.

Или — даже не носящие их. Просто они забыли, как назывались в прошлой жизни.

Конечно, все это имеет смысл только в том случае, если вообще существует какая-то иная реальность.

А она ведь существует. Тарханов по всем параметрам психически совершенно нормальный человек, отнюдь не шизофреник. И тот Маштаков, с которым он пока не знаком, наверное, тоже. Гипоманьяк — скорее всего, но не шизофреник.

И то, что сейчас Сергей ему изобразил, придумать он просто не мог. Будь он даже столь же натаскан в истории, как сам Ляхов. Очень трудно обычному человеку с нуля изобрести новую реальность, не основанную на уже известных фактах и принципах.

То же «КПСС», к примеру. Вообразить победу большевиков не слишком трудно, а вот почему не оставить знакомое «РКП»?

«Пионеры», опять же. Почему не «скауты»?

Совершенно новую форму орденов с лету выдумал. Привязал к ним совершенно произвольные, но наверняка что-то обозначающие даты.

В общем, все это явно за пределами способностей, а главное — направленности личности полковника Тарханова. Иначе бы он не в егерях служил, а фантастические романы писал.

— Знаешь, Сережа, есть у Джека Лондона отличная книжка: «Смирительная рубашка» называется, а в другом переводе — «Межзвездный скиталец». Там один парень, сидя в тюрьме, нашел способ совмещаться со своими же прошлыми воплощениями и за несколько дней проживать целые жизни, в режиме реального времени и со всеми подробностями. Все очень убедительно. Можем к себе примерить.

А как врач и реалист, я бы предпочел посоветовать нам обоим наплевать и забыть всю эту ерунду. Ну, бывает такое. Последствия контузии, сильное нервное перевозбуждение, плохо очищенная водка, гипнотическое воздействие странной личности господина Маштакова. В итоге — довольно яркая галлюцинация. Ну и что? Пожуй грибов рода псилоцибе — не то еще увидишь.

Однако, — заметив протестующий жест друга, сообщил Вадим, — как будущий дипломат и разведчик-аналитик, я такого не скажу. Поскольку почти убежден — рацио здесь непременно присутствует. Не такие мы с тобой люди, чтобы галлюцинировать по пустякам. Если помнишь — я тебе до всякого Маштакова говорил, что дела с нами творятся странные. Ты всего лишь слегка прояснил ситуацию.

— Ну а дальше-то что? — спросил рационалист Тарханов. Для него каждое явление окружающего мира, понятное или не очень, непременно должно было претворяться в ясную интеллектуальную или мышечную реакцию.

— Пока — ничего. Вернее, сейчас вот твою бутылку допьем, — у меня, кстати, в холодильнике другая есть, — потреплемся в свое удовольствие, к девочкам съездить можем. А когда ты дашь мне возможность с господином Маштаковым поговорить профессионально, вот тогда и до выводов, даст бог, доберемся.

Генерал Чекменев принимал Тарханова в своем новом кремлевском кабинете, на втором этаже здания Арсенала, куда переселился только три дня назад.

Великий князь вдруг решил, что начальника контрразведки лучше всегда иметь под рукой, а заодно и не привлекать лишнего внимания к их достаточно частым встречам.

Олег Константинович был вполне в курсе того повышенного интереса, что с некоторых пор начало проявлять к нему Петроградское правительство и державное Министерство госбезопасности. Ежедневные проезды автомобиля Чекменева через Спасские ворота, безусловно, не останутся незамеченными и послужат дополнительной пищей для превратных мыслей недоброжелателей.

А так он может заходить к князю по вызову, всего лишь перейдя замощенную брусчаткой площадь, окруженную вековыми голубыми елями.

Наскоро отремонтированные помещения пообветшавшего за последние десятилетия корпуса произвели на Тарханова двойственное впечатление. С одной стороны, пятиметровой высоты сводчатые коридоры, гулкие мозаичные плиты полов, глубокие амбразуры дверей и окон, тяжелые темные шторы создавали ощущение надежности и некоего имперского величия, но в то же время угнетали.

Не то государственное присутственное место, не то казематы приказа Тайных дел.

Мебель тоже не заменялась с доисторических времен, и Чекменев сидел за необъятным столом в слоноподобном кожаном кресле. Уличный свет сочился через выходящие на север три окна в мизерных количествах, и на столе горела лампа на мраморной подставке под зеленым абажуром.