Храм и рынок. Человек в пространстве культуры - Борис Васильевич Марков

ней более прагматично с вопросом, как культура формирует человека. Она выступает для них своеобразной парадигмой, на основе которой можно судить о ментальности и предусматривать поведение включенного в нее человека. При этом педагоги и воспитатели озабочены интериоризацией культурных образцов, а социологи, опираясь на них, стремятся «высчитать» последствия применения этих образцов в тех или иных социальных условиях. Таким образом, можно указать на наличие разнообразных аспектов культуры, что связано с теми или иными ожиданиями. Человек, стремящийся к повышению своего культурного уровня, надеется стать умнее и лучше и руководствуется желанием мудрости. Большинство духовных практик как раз и нацелены на то, чтобы помочь человеку в самосовершенствовании. Общество также рассчитывает на определенный уровень культуры, который оно понимает более прагматично и усредненно. Культура для него состоит в системе взаимосвязанных норм и правил, которые выступают основаниями конкретных профессиональных и жизненных практик.

Судя по конфликтам в сфере образования, между этими подходами имеется не просто ощутимый зазор, но и глубокое противоречие. Не преодолевается ли оно историческим подходом? Ведь история более или менее нейтральна к тем актуальным общественным задачам, которые предъявляются к культуре. Конечно, современные оценки проникают и в описание прошлого, однако между нами и прошлым есть дистанция, которая и позволяет нам более трезво оценивать прошедшее. Но на самом деле в отношении истории к прошлой культуре есть немало проблем. Прежде всего актуализация прошлой культуры во многом вызвана надеждами использования ее для управления обществом. Даже если прошлое расценивается негативно, историки, описывающие его особенности, дают в руки современным политикам некую картографию человеческой души, которая используется в конъюнктурных целях.

Историки сегодня пришли к пониманию того, что не только знания и духовность составляли прошлую культуру. Труд как борьба с природой за присвоение ее вещества, общение и взаимодействие людей в процессе организации совместной жизни — все это нерефлексивные способы освоения мира и культурного творчества. Точно так же постепенно пришло в разумные рамки и увлечение социально-политической, экономико-технологической составляющими культуры. Поначалу протестом против засилья этой «бездушной» объективированной истории стал старый добрый психологизм и биографический метод с их ориентацией на отдельных людей. Но в противоположность истории героев и толпы XIX в. герменевтические историки больше ориентированы на вживание в дух эпохи. Соприкоснуться с культурой прошлого, вдохнуть ее аромат, постичь ценности и идеалы, желания и интересы тех или иных исторических деятелей — вот что значит быть историком.

Однако этот путь, несмотря на свою человечность, несмотря на то, что он способствовал выходу таких исторических сочинений, которые было интересно читать, все-таки подвергся критике. Историки опасались, что разгул исторического воображения приведет к размыванию границ между историей и литературой. Кроме того, на уровне сознания общественности стала снижаться потребность в социально-политически ориентированной исторической литературе. Люди, с одной стороны, далекие от политики, а с другой — уже не считающие ее единственной движущей силой общества, подозревают, что фундаментом культуры являются вовсе не вожди или правящие группы, организующие те или иные политические кампании среди населения, формирующие те или иные политические режимы, а, скорее, нормы, правила, традиции, выступающие условиями возможности упорядоченной частной и деловой жизни, которую политика если не разрушает, то стремится лишь регламентировать или использовать для своих целей. Этот почти единодушный, возможно также односторонний протест и стимулировал новое направление, манифестированное французскими историками Блоком, Броделем, Ле Гоффом и др.

Что такое история? Сегодня история понимается под знаком наррации. Рассказ о том, как было. Но при этом историки во всем ищут смысл, разум. Но зачем история, если есть смысл? Формула «История — это придание смысла бессмысленному» радует, но и настораживает. Разве мы можем диктовать прошлому наши правила игры? Тем более, если речь идет об истории, которая репрезентирует себя формулой: «рассказать, как было на самом деле». Именно историческое исследование опирается на доверие к говорящему, к свидетелю в частности и к прошлому вообще. Не только мы должны говорить об истории, но и ей должна быть предоставлена возможность что-то сказать нам, научить нас и судить нас. Только так мы можем лучше понять себя и, может быть, измениться в лучшую сторону. В гадамеровской диалектике переговоров и диалогов о сути дела есть здоровое начало. Феноменология и герменевтика замкнуты на время. Но это время, схваченное мыслью. В нарративной речи и в феноменологическом восстановлении смысла, раскрывающем исток творения, господствуют формы времени. Но это не реальное время, которое порождает что-то новое, неожиданное. Это время, укрощенное мыслью.

Ненарративная история существует уже так долго, что даже если протест приведет к ее отрицанию, все равно следы ее останутся в разнообразных практиках освоения прошлого. Например, музей — это форма реализации позитивизма с его стремлением к чистой фактичности. Отсюда сегодня можно видеть протест против музеефикации и манифестацию частного коллекционирования и собирательства. История — это собрание ценностей, часто имеющих высокий денежный эквивалент. Но тот фат, что остатки, осадки (седименты) истории имеют не только форму памяти, но и материальное воплощение, не должен заслонять того обстоятельства, что, по идее, в коллекционировании и антиквариате находит своеобразную форму сохранение прошлого и его включение в настоящее. Наконец, есть еще такая солидная история, как история моды, костюма, жилища и т. п. Нарративные и смыслоищущие историки не знают, что делать с этими, к счастью, любовно собранными и описанными свидетельствами прошлого. Им явно не хватает смысла, и поэтому к ним тоже присоединяется и часто поглощает их целиком конструирование в форме описания и интерпретации. Одежда превращается в знак или символ. По-видимому, это неизбежно. Человек и его культура являются знаково-символическими образованиями. Но все-таки речь должна идти о коммуникации, т. е. о взаимодействиии, взаимопереплетении разнородного, а не о поглощении одного другим.

Материальная история хороша прежде всего тем, что делает исторической не только речь, но и оптику. Наш глаз, приученный к современным стандартным изделиям, взыскующий всего синтетического, сталкивается с грубыми естественными материалами, которые во многом диктуют форму и вид изделия. В материале прорывается дух, но прекрасные готические соборы возведены из камня, а не из железобетона. Сталкиваясь с древними вещами, мы ощущаем нечто непохожее на современность. Даже язык может быть рассмотрен с его материальной стороны, в его звучании или начертании, и поэтому нельзя адаптировать под вкус современного