Восьмое делопроизводство - Николай Свечин

— Заходите ко мне, поговорим напоследок. Только без оружия, ладно?

— О чем будем говорить, Максим Захарович? Об условиях вашей сдачи? Так вы не гарнизон крепости. Бросьте сюда оружие, вот и все условия. Я обещал взять вас живым, помните? Сейчас и хотел бы шлепнуть, а уже не получится: вокруг полно свидетелей. Так что вашей жизни ничего не угрожает.

— Кроме приговора суда!

— Ну, это по заслугам. Не надо было людей убивать.

— Вот возьму тогда и не выйду… Придется вам штурмовать!

Лыков поддержал тон:

— А мы вас дымом выкурим!

— Да? А как он ко мне попадет? Дверь-то закрыта.

— Привяжем к ручке веревку и откроем. Из укрытия.

— А я стрелять буду! Черта с два войдете.

— Ну, ежели стрелять, тогда отложим, — согласился статский советник. — Подождем, пока вы посинеете. До вечера-то хватит вам воздуху, как думаете?

— И до завтра хватит, — бодро доложил бандит. — Так как насчет поговорить? Или мандраж берет? Не бойтесь, Алексей Николаевич. Я тоже говорил, что не хочу вас убивать. И сейчас не убью. Захотел бы — давно тю-тю. Но такие люди, как вы, нужны. Они оттягивают неизбежный конец империи.

— Конец империи? — заинтересовался Лыков. — Пожалуй, я сейчас зайду. Обсудим. Сам об этом часто думаю последнее время.

Он с грохотом выложил на стол браунинг и деликатно постучал по броне:

— С пустыми руками, как вы просили. Я захожу.

— Только чур без глупостей!

— Все будет честно. Я зайду один. А выйти постараемся вдвоем.

Лоренцев хмыкнул и приоткрыл дверь. Сыскные вопросительно смотрели на статского советника. Тот отрицательно мотнул головой и шагнул в хранилище.

Алексей Николаевич увидел небольшое помещение, тускло освещенное единственной лампочкой. По стенам — полки, на них стопками кое-где сложены бумаги, мешки с золотой монетой и пачки банкнот. Вдоль порога действительно лежало несколько мешков, образуя баррикаду.

— Ого! Пещера Аладдина. То-то вам отсюда уходить не хочется.

Едва он перелез через препятствие, как атаман нацелил на него пистолет.

— Дальше ни шагу. Обыскивать вас не стану, поверю на слово. Стульев тут нету, придется говорить стоя.

— Если долго, то я сяду на золотишко, — безмятежно ответил делопроизводитель. — Вы молодой, а у меня ноги уже не те.

— А ловко вы нас на дирижабле догнали, — вспомнил Максим Захарович. — Не ожидал.

— Случайная удача. Но вы бы все равно попались. Мы следили за грузовиком, видели, как вы сели в него в Тентелевой деревне, и так или иначе пришли бы за вами туда.

— Правда? Хм. А как узнали про грузовик?

— Шоффер проболтался в биллиардной, а освед подслушал.

— Вот и имей дело с таким материалом…

Лыков уперся спиной в полку, выбрал позу поудобнее и начал:

— Валяйте, Максим Захарович. У нас мало времени. Скоро мы начнем тут задыхаться. О чем вы хотели поговорить?

— О жизни, наверное…

— О том, как вы из сыщика сделались бандитом? Расскажите, мне важно это знать. Филиппов очень вас хвалил. Он сказал, что лет через десять вы должны были занять его место.

— Правда? Ну дает Владимир Гаврилович. Такой знаток человеческих душ, а мою не разглядел. Я же завистливый. И жадный до денег. На коронной службе мне не было перспектив. Жалование как у министра и то бы не устроило. А сколько получает Филиппов на своей должности?

— Четыре тысячи рублей при казенной квартире.

— Ха-ха! Я почти триста тысяч награбил за полгода. Да и тех мне не хватало, пошел на новый гранд[71] и попался…

— Максим Захарович, кстати про эти деньги. Не хотите их вернуть?

— Нет. Пусть достанутся Ксаверию Литвиненке.

Алексей Николаевич удивился:

— Вы так заботитесь о рядовом члене своей шайки?

— У меня была хорошая шайка, — улыбнулся атаман. — Сам их подбирал, калиброванные! А Ксаверий к тому же мой брат. У нас один отец. Я законный ребенок, а он незаконный, но все равно брат. Пускай погуляет, когда выйдет на свободу. Много ему не дадут, лет пять самое большее.

— А если докажут убийства?

— Не докажут, — отрезал Максим. — Мертвые не заговорят.

Тут Лыков впервые понял, что его собеседник не собирается сдаваться живым.

— Что вы сделали с Осипом Германовичем? — переменил он тему.

Лоренцев пожал плечами:

— Я и сам не знаю. Толя с Левой закопали где-то по моему приказу. Я и спрашивать не стал, где. Осип сирота, никто на его могилку все равно не придет. Какая ему разница?

Сыщика передернуло. Его собеседник менялся, как ртуть: то впору жалеть пропащего, но талантливого человека, то хочется его задушить…

— Зубатов, когда я встречался с ним в Москве, дал мне подсказку. Сказал, что вы сильно любите деньги. Я тогда не придал этому значения. У меня Азвестопуло такой же! А надо было придать.

Максим Захарович опять развеселился:

— Согласитесь, вы ко мне не можете быть в претензии. Любимца вашего оставили на этом свете. Всадили заряд в ногу, а не в голову. Я еще велел, чтобы кость не задели. И не потому, чтобы вас не злить, а тоже из симпатии. Нравится мне ваш грек.

— А потом, в поезде? — рассердился делопроизводитель. — Едва ведь Сергей выжил!

— А… Там меня не было. Что в поезде? Налет есть налет. Ребята сразу начали палить сквозь дверь. Что им прикажете делать? Постучать и попросить разрешения войти, чтобы ограбить?

Собеседник помолчали, потом Лоренцев заговорил:

— Я все-таки хочу рассказать о своем падении. Ну, это для вас падение, а для меня, пожалуй, подъем!

— Слушаю.

— Все началось с назначением Мойсеенки начальником МСП. При Войлошникове, царствие ему небесное, я был на своем месте, исправно ловил жуликов и служил царю. И вдруг пятый год! Александра Иваныча расстреляли. Помните, как это было?

— Я вывозил труп под дулами дружинников, — насупился Лыков. — Нас с Сергеем самих там чуть к стенке не поставили. Но мы забрали вместе с телом вдову и четверых детей.

— Помню, мы еще вами потом восхищались, но никто не подставил плечо. Люди все же мразь…

— Люди всегда одинаковы, — вступился за население Лыков. — Десять процентов герои, десять — злодеи, остальные ни то ни сё.

— Ни то ни сё та же мразь, — безапелляционно заявил атаман. — Никого не жалко из этого сора. У Войлошникова, когда к нему на квартиру пришли боевики, нашли в столе фотокарточки преступников. Уголовных, заметьте! Уж эти-то рожи ни с какими другими не спутаешь. А они спутали!