Автобиография Иисуса Христа - Олег Зоберн

Мы с ней были похожи. И я понимал, что бессмысленно ждать от нее благодарности за спасение – в любую минуту она могла исчезнуть, как змейка среди каменных глыб. То, что я спас Марию, уже не имело для нее никакого значения. И это было справедливо.

Несколько месяцев мы бродили по Галилее, были в Гисхале и Завулоне, ходили в Перею за Иордан, и почти везде нас встречали с восторгом. Я чувствовал прилив сил и даже исцелил нескольких прокаженных, а это было сложнее всего, для этого требовалась огромная энергия, но я ощущал, как она вибрирует на кончиках моих пальцев. Из предосторожности мы не посещали Кафарнаум, Тиверию и Гергесу, потому что в первом городе был суровый префект, во втором – резиденция тетрарха, а в третьем – торговец Венедад, который, по слухам, грозил при встрече задушить меня, если я не верну ему долг.

Я снимал проклятия, мог исцелить от столбняка и заложенности носа, принимал роды, а также производил отторжение плода с помощью трав и пессария, если это было необходимо.

Вместе с нами вновь ходила толпа, и у нас вновь появилось много доступных женщин. Одна из них, которую я знал когда-то, привела с собой десятилетнего мальчика и сказала, что он мой сын, но я посоветовался с учениками, и мы пришли к выводу, что женщина лжет – ребенок был рыжим, притом что мать, как и я, имела темные волосы. Это был не первый случай, когда меня хотели сделать отцом с помощью лжи.

Я видел людей насквозь, улавливал их мысли. Может быть, просто сказывался опыт ведения бесед, да и мысли какого-нибудь сельского дубильщика кож, пришедшего за советом, угадать было несложно. Как всегда, люди часто хотели испросить у меня какое-то благословение: на брак, переезд или торговую сделку, и, если человек не выглядел больным, я мог сразу, пока еще он только приближался ко мне, сказать: «Знаю, зачем пришел, и благословляю тебя!» Часто этого хватало – у меня сразу появлялся последователь, который возвращался домой и свидетельствовал об учителе, считая это своей святой обязанностью.

Да, чтобы считаться прозорливым, совсем не обязательно искать в горах древний алтарь Баала и приносить на нем в жертву отрока, гадая о неведомом по его внутренностям. Достаточно натренировать ум.

Люди хотели знамений и получали их. Помню, однажды во время ночевки в поле я заставил небесного тельца явиться перед нами. Горели костры, было выпито много вина и сикеры, я встал и крикнул, обращаясь к небу:

– Сойди и воздень нас на рожки луны, о тучный многозвездный телец!

Луна качнулась, вскрикнули женщины, я не удержался на ногах и упал в траву лицом, чувствуя, как моего затылка коснулось ледяное металлическое копыто божества, и это наполнило мою душу неизъяснимым восторгом – я приобщился к небу, к звериным тайнам ночных светил.

Я учил людей радоваться жизни. Никакой скорби, никакого самоуничижения! Прошло время печальных псалмов, которые Давид сочинял в пустыне, я знал, как наполнить духом бессмертия каждое сердце.

– Легче повиноваться правилам, доставшимся нам от предков как мешок с проклятиями, нежели уразуметь волю Божию! – говорил я людям, стоя на ступенях синагоги в Завулоне. – Научитесь слушать себя, ибо Бог живет в каждом из вас! Времена исполнились! Не бойтесь своих желаний! Не отвергайте себя! Истинно говорю! Внимайте мне! Не позволяйте силам зла и забвения запутать ваши души в сети жалких обязанностей! И свет невечерний воссияет над вами!

Местный раввин попытался было прогнать меня, но ему не позволили этого сделать.

– Мои слова – это свет! – вдохновенно продолжал я. – И я люблю каждого! Всех люблю! Как солнце размягчает воск, а глину делает твердой не само от себя, но в силу различия вещества воска и глины, так глиняные сердца ожесточаются против меня. Будьте же как воск! И воздастся вам, родные мои!

Люди оберегали меня, и мир перестал быть для меня враждебным лагерем. В некоторых селениях жители бросали мне под ноги ветви олив и расстилали передо мной одежды, встречая меня песнями и славословиями. В киперовом венце я возлежал на самых почетных застольных ложах, возглавлял званые обеды, меня вновь стали пускать проповедовать в синагоги, и я мечтал сделать Храм своей трибуной, с которой наконец зазвучит слово, противоречащее смерти. От моего плевка сходил лишай, а наложением руки я избавлял от горячки, и не было сомнений в том, что в моей помощи нуждался весь еврейский народ, а Храм без меня был подобен беленой гробнице, наполненной мертвыми костями. Я должен был вдохнуть в него жизнь.

Казалось, стоит мне произнести одно слово, и воды Иордана потекут вспять.

Я был всеукротителем и хитрым затейником, имеющим ключи от сердец и небольших городов. Иной раз отъявленные негодяи и душегубы склоняли передо мной головы, в знак раскаяния отдавая мне серебро, которое еще не было как следует отмыто от крови.

И это было благо. Еще мой первый учитель Никандрос говорил, что Бог в первую очередь печется о тех, кто доблестно взыскует мудрости, и лишь во вторую очередь – о тех, кто не совершает преступлений и не замечен в несправедливости.

Я снова пускал свою кровь и поил ею собравшихся, но уже разбавлял водой, чтобы хватало всем; да и сама кровь стала сильнее и действовала даже при слабой концентрации.

У одного человека отнялась рука, а ушел он от меня владея ею.

В каком-то селении недалеко от Иотапаты ко мне привели мужчину, и я вылечил его от недуга, который заключался в том, что он никогда не умолкал, повторяя одно и то же. Я возложил печать на его уста, и он умолк – к неописуемой радости его близких. Заклятие должно было действовать в течение года.

А еще в экстазе я однажды сделал так, что пустой горшок наполнился вареными бобами, и сам не понял, как именно это произошло. Настоящее чудо столь же мимолетно и неотвратимо, как катастрофа, его невозможно правдоподобно описать, найдя все причины, но избежать – тоже нельзя, оно нисходит на твою голову, как неумолимый и вечный свет.

Что-то изменилось в природе мира, и у меня получалось все, за что бы я ни брался.

Небо приблизилось ко мне настолько, что я мог ткнуть в него посохом.

Даже звери чувствовали это – злые сторожевые псы лизали мне руки, а голуби опасались гадить, пока сидели на моем плече. Наверное, я даже смог бы заставить крокодила перевезти меня с одного берега реки на другой, но проверить это не мог – в Галилее нет крокодилов.

Конечно, не все преклонялись передо мной, но насмешки, пререкания и презрительные замечания некоторых раздраженных и ни во что не верящих людей лишь придавали мне сил. Иногда к встречающей меня толпе примешивались фарисеи, для которых радость народа от лицезрения своего учителя была горше полыни. Но я был пламенем, которое горело от любых слов – и похвала, и площадная ругань служили одной цели. Вещество слов придавало мне сил. Я смотрел на свою жизнь как на фрагменты текста, которые удалось очистить от всего мирского, – их можно было передвигать, дописывать и менять местами до тех пор, пока не будет создана совершеннейшая из судеб человека, и тогда (уже скоро, казалось мне!), как предрек Исайя, возвеселились бы пустыня и сухая земля, возрадовалась бы страна и расцвела, как нарцисс.