Другой мужчина - Бернхард Шлинк

Бледно-желтое солнце поднялось выше. Он видел, что склон за церковью зарос кустарником и травой. Один склон, и другой, и третий. Рядом торчала пальма с растерзанной кроной. Земля здесь была скудная, суровая, непригодная для земледелия. Подул холодный ветер, пройдя по высокой траве, покрывавшей склон. Кажется, что ветер колышет волны, подумал он.

Потом он вспомнил о своих неоплаченных долгах. Что ж, погашать их придется сыну? Ему будет предъявлен счет? Или смысл смерти в том, что смертью своей он заплатит свои долги? Чтобы счет не предъявляли сыну? Чтобы сына не заставляли платить за свое счастье?

На какое-то мгновение ему стало весело. А, сказал он себе, еще не слишком поздно, не слишком поздно любить сына. Вот сейчас сын взбежит по лестнице. Даже если это не наяву, как было бы хорошо, если бы он сейчас взбежал по лестнице, в белом халате, со стетоскопом, таким, каким я его еще ни разу не видел, или в своих вечных синих джинсах и вечном синем свитере, или бегущим, смеющимся, запыхавшимся маленьким мальчиком.

Запыхавшимся? Куда делось тепло в его груди? Почему ноги, которые только что носили его тело, теперь отказываются это делать? Ноги перестали слушаться прежде, чем он смог опуститься на лестницу. Он упал на каменные плиты. Он лежал на левом боку и видел запекшуюся кровь, траву между каменными плитами и жука. Он хотел привстать, подползти к лестнице и сесть на самую верхнюю ступеньку. Он хотел устроиться там поудобнее, чтобы, когда умрет, остаться там сидеть. Он хотел сесть там, чтобы когда умрет, видеть раскинувшуюся перед ним землю, и чтобы эта земля могла его видеть, — выпрямившись, сидеть на самой верхней ступеньке и умирать.

Он никогда не сможет понять, почему, умирая, он был столь тщеславен, хотя никого не было рядом, никто не мог видеть его, он не мог никого ни поразить своим мужеством, ни разочаровать. Он смог бы ответить на этот вопрос, если бы у него было время поразмыслить над ним. Но на размышления у него не осталось времени. Ему не удалось привстать. Он остался лежать на земле, чувствовал холодное дыхание ветра, но уже не видел, как ветер колышет траву. Он бы с удовольствием еще раз увидел общипанную драную пальму. Она что-то напоминала ему, может, он вспомнит, что именно, если увидит ее еще раз.

Он понял, что у него осталось всего несколько секунд. Секунда, чтобы подумать о матери, секунда для женщин, бывших в его жизни, секунда для… Его сын не взбежал по лестнице. Было слишком поздно. Было грустно, что в эти последние мгновения перед ним не прокрутился фильм о его жизни. А он бы охотно его посмотрел. Он бы с удовольствием ничего не делал, а расслабился и смотрел фильм. Вместо этого до самого последнего мгновения он вынужден был думать. Кино — почему смерть не соответствует связываемым с ней представлениям? Но затем он вновь почувствовал себя таким усталым, что вряд ли захотел бы смотреть это кино.

1

Он уже и сам не знал, действительно ли когда-то видел этот сон или с самого начала придумал его. Он не знал, чей образ, что за история или кинофильм навеяли этот сон. Впервые сон приснился, когда ему было лет пятнадцать-шестнадцать, и с тех пор не оставлял его. Когда-то он вызывал этот сон в памяти, когда уроки в школе или день, проведенный вместе с родителями на каникулах, были особенно скучными, позже это случалось во время совещаний на работе, поездок в поезде, и тогда, отложив бумаги, он закрывал глаза и откидывался на спинку кресла.

Пару раз он даже поведал о своем сне кому-то из друзей, женщине, которую когда-то полюбил, встретив ее однажды в незнакомом городе, где они вместе шатались и болтали, и с которой потом расстался. Нет, не то чтобы он хотел сохранить свой сон в тайне. Просто не было повода рассказывать его часто. Кроме того, он знал, что сон его перестанет быть таким притягательным, если о нем кому-то рассказать. Сама мысль о том, что кто-то еще может увидеть «его» сон, была ему неприятна.

2

Он едет на машине по широкой пустынной равнине. Дорога прямая, лишь изредка она ныряет в низинку или огибает холм, но ему легко следить за ней взглядом, взгляд его устремлен в сторону гор, что высятся на горизонте. Солнце стоит в зените, и над асфальтом золотится пронизанный солнцем воздух.

Навстречу ему не попадается ни одного автомобиля, и сам он никого не обгоняет. До ближайшего населенного пункта, согласно дорожному указателю и карте, еще целых шестьдесят миль, он где-то там, в горах или за перевалом. Ни справа, ни слева, насколько видит глаз, нет никаких домов. Но вот слева возникает бензоколонка. Широкая утрамбованная песчаная площадка с двумя раздаточными колонками посередине, рядом деревянный трехэтажный дом с балкончиком под крышей. Он тормозит, сворачивает на площадку и останавливается возле заправки. Песок, поднятый колесами автомобиля, оседает.

Он ждет. И именно тогда, когда он хочет выйти из машины и постучаться в дом, дверь открывается, и на пороге появляется женщина. Когда он впервые увидел свой сон, она была еще совсем девчонкой, с годами она взрослела, становилась девушкой, молодой женщиной, зрелой дамой, потом в возрасте от тридцати до сорока перестала стареть. В его сне она остается молодой, в то время как ему уже за сорок, потом за пятьдесят. Чаще всего на ней джинсы и ковбойка, иногда широкое джинсовое платье до пят светлого линяло-голубого цвета или с рисунком в поблекший голубой цветочек. Она среднего роста, крепко сбитая, но не толстая, лицо и руки покрыты веснушками, у нее светлые волосы, серо-голубые глаза и крупный розовый рот. Она подходит к нему уверенными шагами, уверенно берет левой рукой заправочный шланг, нажимает правой на пусковой рычаг и заправляет бак автомобиля.

Потом действие в его сне делает скачок. Он никогда не рисовал в своей фантазии, что они здороваются друг с другом, смотрят друг на друга, разговаривают, что она приглашает его выпить кофе или пива, как он спрашивает, можно ли ему остаться, но всегда он поднимается с ней в спальню. Он видит ее и себя лежащими на смятой постели после того, как они пылко любили друг друга, видит пол, стены, шкаф и комод, все выкрашено в светлые зеленовато-голубоватые тона, видит железную кровать и светлые полосы, которые солнце сквозь выкрашенные в такой же зеленовато-голубоватый цвет деревянные жалюзи бросает на стены, пол, мебель, простыни, их тела. Это всего лишь живописное полотно, а не сцена, не действие со словами, только краски, свет, тени, белизна простыней и контуры тел. А вечером сон вновь обретает движение.

Он припарковывает свою машину рядом с ее домом, там стоит ее маленький грузовичок с открытым верхом. На другой стороне дома крытая веранда, и еще две грядки, на которых зреют помидоры и почему-то арбузы, теплица, которую она построила для защиты от песка и в которой выращивает всевозможные ягоды. А дальше — пустыня со скудной растительностью и пересохшим руслом ручья, в течение десятилетий, а то и столетий вода, что скапливается там зимой, вымыла трех-четырехметровую канаву в каменистом грунте. Она показывает ему эту канаву, подводит к насосу, качающему воду из глубокого колодца. Потом он сидит на веранде и видит, как стремительно темнеет небо. Он слышит, как она возится в кухне. Когда подъедет какая-нибудь машина, он встанет, пройдет через дом и включит заправочную колонку. Даже если она включит свет в кухне и полосы света через открытую дверь будут падать на пол веранды, он встанет, включит фонарь, стоящий между двумя раздаточными колонками, чтобы он освещал площадку. Он спросит себя, будет ли фонарь гореть всю ночь и светить в окно спальни и в эту ночь, в завтрашнюю и во все ночи, которые будут в их жизни.