Его звали Бой - Кристина де Ривуар

Был уже пятый час, когда все сказали друг другу «спокойной ночи», а мсье Бой понес бедную мисс по лестнице на руках в ее комнату. Хозяйки пошли показывать гостьям мсье Боя их комнату, где им уже были постелены постели. Мы с Иветтой остались убирать в столовой и мыть посуду, под столом валялись раздавленные пирожные, в тарелках — окурки. Хозяйка не любит, когда посуда остается грязной, она говорит, никогда не надо откладывать на завтра то, что можно сделать в этот же вечер, правда, был уже не вечер, а утро, но все равно мы с Иветтой перемыли всю посуду, вот только что закончили.

Длинные волосы. Дядя Бой сказал: ты плавала бы гораздо лучше, если бы у тебя были волосы, как у русалки, и я мечтала об этом. Однажды, в начале апреля, Нэнни О пришла за нами в школу, за сестричками и за мной. Утром мама сказала: у девочек отросли слишком длинные волосы, они лезут в лицо, и мы пошли в салон Лога и Бенэ, для мужчин и дам (парикмахера, который нас стрижет, зовут мсье Этьен). Пока мы шли по улице Трезорери и до конца улицы Фондодэж, я чувствовала, как печаль, бессильная злость наполняют меня, я чувствовала себя одним из горожан Кале[15]: вот-вот на шею мне набросят если не веревку, то простыню и на нее упадут мои волосы. Сперва я наблюдала, как уродуют моих сестер. Когда мы пришли в салон, они выглядели вполне прилично. Правда, Жизель была, может, чуть-чуть толстовата, а Надя, может, слишком худа, но на голове у обеих были красивые светлые волнистые волосы. И буквально через несколько минут Жизель стала похожа на жирного каплуна, а Надя — на жалкого цыпленка с голой шеей. Подошла моя очередь. Мсье Этьен, жизнерадостный кругленький человечек с тонкими, как ниточка, усами над ротиком-вишенкой, он зовет нас «мои птички», приподнял меня, как маленькую, и усадил в кресло, обитое молескином, эшафот, где он совершает казнь. «Как поживаешь, моя птичка?» Я молчала. В зеркале передо мной сидела двенадцатилетняя девочка, Хильдегарда Берто-Барэж. Ничуть не более уродливая, чем ее сестры. Глаза черные, щеки бледноватые, но зубы ровные. И темно-русые волосы, мягкие и блестящие, как у мамы, им бы колыхаться до плеч. Я знала, что не успею досчитать до ста, как эта девочка превратится в урода, и мне хотелось крикнуть ей: спасайся! Спаси меня.

Мсье Этьен сказал: давненько я вас не видел, пора освежить вам прическу. Я чуть было не заорала: ах ты негодяй, ты не освежить, а заморозить, угробить меня хочешь. Своими холодными ножницами он оболванил, оскоблил меня, волосы мои покрыли простыню, повязанную вокруг шеи, я почувствовала, как машинка уперлась мне в затылок, железная крыса вцепилась в меня и грызла мне голову. Вот обнажились уши, похожие на два белесых гриба, появился какой-то нелепый лоб бежевого цвета под сильно укороченной челкой. Я показалась себе отвратительной и возненавидела себя.

Пока мы возвращались домой, я воспряла духом, стояла отличная погода, я люблю апрель, все обновляется, мы прошли через городской сад, там на больших клумбах уже распустились цветы, голубые и желтые вперемежку, мне казалось, я слышу, как в деревьях потрескивает сок. У реки плакучие ивы должны были вот-вот зазеленеть, опустить длинные свои косы до газона, я люблю газоны, иногда срываю и жую травинки, и вкус листочков тоже люблю. Я на минутку остановилась на бревенчатом мосту через реку. Большие рыбины открывали рты, будто пели, величаво прогуливались лебеди с семьями, я вспомнила гадкого утенка Андерсена, Русалочку, дядю Боя. Опершись на перила моста, я тихо-тихо с ним поговорила: когда вы вернетесь из Америки, у меня уже отрастут волосы и будут как у русалочки, обещаю.

Едва мы пришли домой, я бегом поднялась на второй этаж и постучала в дверь родителей, мама сказала: войдите. Они готовились отправиться на большой прием в гольф-клубе (по субботам и воскресеньям папа играет в гольф, в остальные дни недели он агент морской страховой компании). На маме было новое платье из синего крепа от Бруйе, очень люблю это платье, юбка до щиколоток, рукава, как сложенные крылья: когда мама шевелит руками, крылья раскрываются. Папа был в смокинге, вид у него был довольный: в светлых глазах его на этот раз, в кои-то веки, светился огонек. Я сказала:

— Папа и мама, я хочу предложить вам сделку.

— Говори, дорогуша, — сказала мама.

— Если в конце учебного года я займу первое место в классе по шести предметам, вы разрешите мне больше не стричь волосы?

— Почему по шести? — спросила мама.

— По пяти — мало. А по семи — невозможно.

— Тогда по семи, — сказал папа. — Если займешь первое место по семи предметам, тебе никогда не будут стричь волосы.

Ох эти светлые глаза! А в зеркале торчала моя оболваненная голова.

— Хорошо, — сказала я, — тогда я получу семь первых мест.

— Договорились, — сказала мама и прижала меня к себе, под крылья из синего крепа.

— Сделка состоялась, — сказал папа.

И он, который прикасался ко мне только вечером, чтобы поцеловать перед сном, и утром, при встрече, на этот раз потрепал меня по щеке. Рука его была холодной, почти как ножницы мсье Этьена.

— За три предмета я уверена, — сказала я. — Сочинение по французскому, закон Божий, грамматика. За четыре придется побороться.

— Ты не особенно сильна в математике, — сказал папа. — Постарайся получить наилучшую оценку по алгебре.

— Я причешу тебя, как причесывали меня, когда я была в твоем возрасте, — сказала мама.

— Знаю, знаю. Как Сабину де Солль.

Я поцеловала родителей. Маму в синем платье — горячо. Папу в смокинге — ласково. Мне даже показалось, может быть впервые, что они подходят друг другу. Мама внимательно посмотрела на меня: длинные волосы вообще-то тебе пойдут, это смягчит личико. А папа поднял указательный палец: запомни, Хильдегарда, лучшие отметки по семи предметам, и ни одной меньше. Я ликовала. Какое слово-то, ликовала, как колокольчик звенит, особенно в прошедшем времени третьего лица женского рода: ликовала, ликовала. Я уже видела себя на переменке в школе, я видела, как играю в мяч с Сабиной де Солль и встряхиваю волосами, длинными, как у нее, точь-в-точь как у нее, запрокидываю голову, вытягиваю шею, волосы разлетаются, какое дивное ощущение. На затылке то теплая подушка из волос, то холодок от ветра, когда бегу. К щекам у рта пристают длинные волоски, как весной к забору овечий пух. Волосы вкусно пахнут, их можно покусать на уроке, если трудная задачка, можно расчесывать пальцами, подвязывать под подбородком, можно занавеситься ими, если хочешь помечтать. И можно их встряхнуть, когда снимаешь берет или панамку.

По утрам Нэнни О расчесывала бы их щеткой, а вечером то же самое делала бы мама. В субботу мне мыли бы голову и накручивали волосы на папильотки. Я уже представляла себе, как мама, вооружившись гребнем, разделит мою мокрую шевелюру на восемь или десять прядей и накрутит каждую из них на небольшую тряпочку. В результате я была бы похожа на дикарку, увенчанную десятью шатеновыми улитками, и не захотела бы снимать их на ночь. Наутро мама расчесала бы мне кудряшки, она сняла бы папильотки, и я стала бы дикаркой, увенчанной стружками, и мама накрутила бы каждую стружку на правый указательный палец, а в левой руке у нее была бы щетка с серебряной ручкой, чтобы подправлять мне кудри. Нэнни О сказала, что волосы вырастают за месяц на сантиметр, дядя Бой будет еще пятнадцать месяцев в Америке. К его возвращению волосы мои отрастут на пятнадцать сантиметров, и он наконец-то скажет: моя Креветка решила стать русалкой, я ликовала, ликовала, ликовала.