Его звали Бой - Кристина де Ривуар

Я хотя и стою, но ног под собой не чую. И все-таки каким-то образом вместе с другими ученицами моего класса делаю несколько шагов вперед. Мы образуем полукружие, рядом со мной стоит Сабина де Солль, у нее три приза, она мне улыбается. Браво, Хильдегарда! Ее улыбка, ее волосы. Я подхожу к матери, де Вандевиль. Лицо ее, в глубине гофрированного чепца, сияет бледностью, губы белые, она склоняется ко мне и протягивает целую стопку книг, перевязанных красной лентой.

— Очень хорошо, дитя мое, вы были старательной ученицей!

Я говорю: «Спасибо, матушка», — и опускаюсь в реверансе, причем мне бы хотелось, чтобы он никогда не кончался, а в голову приходит слово «прозрачная». Мать де Вандевиль прозрачная, наверное, когда-нибудь она станет святой, как святая Мадлена Софи, и тогда окажется, что я была знакома со святой. Я буду русалкой, мне кажется, что я чувствую, как у меня отрастают волосы, пока я иду на свое место, на скамью для нашего класса, я ликую, я буду красивой, какая радость, Господи, какая радость!

Когда после церемонии вручения призов мы вышли в привратницкую, там было черным-черно от родственников. Я тут же увидела своих родителей, папа высокий, а мама в светло-бежевом костюме. Они сразу догадались, что я сдержала обещание, я улыбалась во весь рот, наполовину скрытая кипой книг, которые несла, как несут фигурный торт. Я сказала папе, что у меня второе место по алгебре. Он меня поздравил:

— Я ценю это второе место больше, чем семь первых по другим предметам.

Ах, папа. Я чувствую его ладонь на моей щеке. Неужели он мог опять оболванить меня, если бы я получила только шесть первых мест? Я думала об этом, пальцы его были такие холодные, а лицо спокойное, воплощение выдержки. Вокруг нас родители шумно поздравляли своих дочек. Господин де Солль обнял и расцеловал Сабину, а мой отец только потрепал меня по щеке. Зато мама уже в третий раз повторяла:

— Я горжусь тобой, дорогая дочка!

Я шла с родителями и сестрами до Скаковой улицы, и было так жарко, что я в своем пикейном платье вся вспотела. А тут еще эти чулки, эти длинные рукава. Рядом со мной больше обычного блестело лицо мамы под шляпкой, точно подобранной к костюму, ей тоже было жарко, но так же, как и я, она не думала жаловаться на жару. Моя победа была и ее победой, и призы, полученные мной, были и ее призами. Меня охватила волна любви, я взяла руку мамы и поцеловала ее.

— Мамочка, завтра мы будем в Андае, искупаемся вместе, я так счастлива, жизнь прекрасна.

Она остановилась, чтобы сосредоточиться на моих словах, погладила меня по голове, глаза ее были огромны, будто она смотрела на меня сквозь увеличительное стекло.

— Спасибо, милая, ты сказала самые дорогие для меня слова.

Дома Гранэ очень обрадовалась моим успехам, дала мне три стофранковые бумажки. А Мария Сантюк, Иветта и Сюзон сложились и купили мне коробку конфет «Фаншонетт». Мы открыли ее на кухне, и я съела семь штук, я люблю эти фаншонеттки не меньше, чем фруктовый мармелад. А вечером, за столом, мама объявила свое решение:

— Больше Хильдегарде стричь волосы не будем.

— И правильно, — сказала Гранэ, — мне никогда не нравилась мода на короткие стрижки.

Тетя Кати сидела напротив меня. Само собой, она и словечка не вымолвила, когда я перечисляла бабушке все мои призы, скорее, наоборот, именно в этот момент углубилась в свое вышивание и игла ее то и дело бешено впивалась в ткань. Но когда заговорили о моих волосах, она окинула меня каким-то замедленным зловещим взглядом. Открыла рот, высунула язык и стала похожа на задыхающуюся рыбу. А когда все стали выходить из-за стола, сказала как бы невзначай:

— Бедняжка.

Я сделала вид, что ничего не слышала. Мама тоже.

— Бедная Хильдегарда, — сказала тетя Кати. — Она такая маленькая для своего возраста.

— Кати, прошу тебя, — сказала мама.

— Please, Кати! — сказала Гранэ.

Я подошла к тетке:

— Ну и что?

Колибацилла хрипло засмеялась:

— А то, что длинные волосы еще больше укоротят твою фигуру.

— Ну и что? — повторила я.

— А то, нахалка, что ты будешь тогда похожа на лилипутку.

— Кати!

Мама и Гранэ воскликнули одновременно. Тетя Кати окинула их медленным взглядом. Глаза какие-то мутные, грязные. Будто хотела сказать: ну и что, нельзя, что ли, правду сказать? Я ожидала чего-нибудь другого, более жестокого и грубого слова, которое меня бы измазало грязью, ведь у тети Колибациллы такое воображение, но в тот день слово «лилипутка» ей показалось подходящим, а меня оно не обидело. Да, я маленького роста, очень маленького, но тело мое сложено красиво, я это знаю, мне дядя Бой это сказал, а кожа у меня нежная, как у мамы, и вообще мне не хотелось волноваться. Меня охраняли все радости этого дня, семь первых призов, прозрачный лик матушки де Вандевиль, немного слишком блестящее лицо мамы. А в конце, как солнечный луч — дядя Бой.

Завтра, когда я буду с ним одна, в море или на пляже, я ему расскажу обо всем. Сегодня ночью он уже сказал мне слова, которые я хотела услышать: моя Креветка решила стать русалкой, это хорошо.

Он сказал: открой, Сюзон. У меня прямо сердце оборвалось, а голова кругом пошла, но я открыла. Я только-только чулки сняла (да не так, как надо, не как меня учили, я так устала, что не скатала их, а стянула, как тянут кишки у поросенка, забитого на Рождество). Он сказал: ты уже сняла чулки? как жаль, я люблю смотреть, как ты снимаешь чулки, ты что, забыла? У меня не было сил ответить, я так и осталась стоять с чулками в руках, два дурацких чулка и сама как дура съежилась, прижалась к стене. Я говорю: мсье Бой, не надо входить, уходите, уходите скорей. Он говорит: а почему? ты не любишь меня больше? Я говорю: да нет, не то, вы же сами знаете. Он говорит: ты боишься? Я говорю: да. Тогда он вошел совсем, закрыл за собой дверь, да так тихо, что она даже и не скрипнула, подошел ко мне, взял чулки и бросил их на кровать, один за другим, а потом притянул меня к себе за шею. Прижал к себе, грудь моя не ослабла с прошлого года. Он говорит: хорошо, я рад, что ты не похудела, милая моя Сюзон, поцелуй же меня. Я уже не у стены стояла, ведь он обнял меня, но все же у окна, а там ночь, месяц молодой светит (ночь уже не совсем темная, и месяц уже не такой яркий). Я говорю: скоро утро, мсье Бой, идите к себе. Он отнял одну руку, но вовсе не для того, чтобы послушаться меня, а снял сетку с волос, и волосы сразу рассыпались, упали мне на спину, на грудь, а я говорю ему, я боюсь Марии Сантюк, она чутко спит, из-за ее раны на ноге, а комната ее напротив, на одной площадке со мной. Он зарылся носом в мои волосы и говорит, раз шесть повторил: как хорошо ты пахнешь, моя Сюзон, ах Сюзон, моя Сюзон. Я говорю ему: это все тот же цветочный одеколон, «Фиалка». Он говорит: поцелуй меня. Я про себя говорю «Пресвятая Дева Бюглозская, спаси и помилуй!», а вслух говорю: мсье Бой, вы ведете себя неблагоразумно. А он опять: поцелуй меня, а то закричу, и наклонился к моему лицу так близко, что я никак не могла отказать ему и сделала, что он просил, чтобы он не кричал. И это был такой долгий поцелуй. Просто не знаю, сколько он длился.