Радужная топь. Избранники Смерти - Дарья Зарубина

— Значит, жила эта Ханна в лесном городе в стряпухах?

— Да. Прибилась да осталась.

— Плохо обращались с ней разбойнички? Обижали?

Не мог не спросить, а сжалось сердце. Вспомнилось заплаканное, испуганное лицо Ханны, как билась она в руках, как твердила: «Не трожь». Тронули, поломали, тело и душу изуродовали, а ведь за всю зиму и осень, что прожила в Черне, только добро всем делала Ханна да бесила Эльку, что тоже в вину ей не запишешь. Не мог Влад спокойно спать, пока не отмщена лекарка, пока не стоит поперек лба ее мучителей клейма насильника.

— Да кто ее обидит, гордячку, — прогудел возчик. — Тотчас ополовником промеж глаз получит. Или пес так ухватит, что о всякой докуке забудешь. Готовила хорошо, говорила гордо. Никто ее не трогал — опасались.

«Верно делали, — подумал Влад, — и мне бы опаску иметь. Ну как она оборотень? Мало ли что оборотней сотню лет не видали, так и Бялы никто не видал, а вот же она, у меня в доме служит, у жены в повитухах».

— А скажи-ка мне, манус, кто та «кума», что золотом за моего книжника заплатила? — спросил князь.

— Не знаю, — замотал головой возчик, словно укушенный оводом конь, — не знаю. Не манус я. Не манус, не зови, князь, не манус я больше. Руки мои, руки…

Славко вцепился пальцами правой руки в запястье левой, рвал, расчесывал до крови, словно силился добраться до затаившейся под кожей силы, да только не было ее там, ни капли. Досуха выпила топь.

Князь оборвал колдовскую нить, схватил изумленного возчика за руки.

— Это что? — спросил тот, ошарашенно глядя на свои руки, по которым струилась из царапин кровь. — Это я сам себя?

— К счастью, сам, Борислав Мировидович, — успокоил его князь, да только не понял его бородач, натянул на раненые руки рукава кафтана, недоверчиво поглядел на господина.

— Чего тут счастливого, княже? Шутишь над калекой. Да, солгал я тебе, да такого не заслужил.

— Сила моя тебя берет, Славко, а значит, тело твое ей поддается, и если сумеет лекарка руки твои излечить — вернется, дорогу найдет. Поговорю я с Ханной. Если умеет она силу возвращать, мне не откажет. Попрошу за тебя.

Вот уж тут упал на колени возчик, схватил княжескую руку, припал бородой. Потекли по этой бороде, по черным усам крупные слезы.

— Век не забуду твое добро, князь. Век буду Землицу за тебя молить…

Он бормотал еще что-то, когда Влад кликнул Конрада и попросил проводить гостя до двери да на дворе подать чистой воды для рук.

— Так, может, Ханну кликнуть, пусть посмотрит, — предложил Коньо, брезгливо глядя на разодранные запястья возчика.

— Рано еще Ханну. Завтра придет и посмотрит лекарка его руки.

При этих словах бородач кинулся было снова целовать князю полы кафтана, но Конрад подхватил его под локоть и, увещевая, как должно вести себя с властителем удела, вывел прочь.

Владислав привалился спиной к стене, задумался. Много наговорил ему зачарованный возчик. О Лесном братстве, о Ханне. Жаль, ее никак не зачаровать. Бяла, будь она неладна. Придется довериться и слушать, что сама захочет рассказать.

Князь подумал о Славко. Холопья душа. Ударила судьба по щеке — побежал от князя-господина в лес к разбойникам, возненавидел, поверил, что кровь младенческую его хозяин пьет и топью повелевает. А только пообещай, что силу поможешь вернуть — уж руки лижет, как пес. Пес и есть. Как стукнет кто палкой, так кусанет любого, кто под руку попадется, хоть бы невиновного, хоть бы и хозяина, что столько лет кормил и заботился. А швырнешь объедков со стола, уж и в рот заглядывает, хвостом молотит.

Ханна другая, не псина, лисица. Осторожная, гордая, огненная. Уж сколько раз, верно, подступала к ней судьба с колотушкой, да не взяла.

Никогда не встречал Владислав того, кто мог бы супротив него встать. Не знал Чернский волк себе ровни. А тут обвела его вокруг коготка вечоркинская лиса. Всю осень и зиму жила у него в тереме Бяла, подобралась под самое горло. Да только не ударила. Отчего, не мог Владислав себе ответить. Может, и не желала ударить, узнала, что готовится он дать топи последний бой, пожелала помочь, да побоялась открыться. Немудрено, с таким-то даром. А может, и ударила бы, да не успела. Выдала себя в колдовском полусне, что набросил учитель Мечислав.

Владислав подошел к окну. Выглянул в цветущий сад, поймал себя на том, что улыбается, смотря на одетые, словно розовой пеной, ветви яблонь. Вспомнил, как утешал плачущую Ханну.

Ханну ли?

Он ведь имени ее настоящего так и не знает, а уж улыбается. Что, если не мертвячка Ханна, есть у нее сила, но другого рода. Привык высший маг, что любое заклинание на лету поймает, любую ворожбу перехватит мыслью. Пришло время почувствовать, каково это, когда тебя, как бычка, волокут на веревке, а ты идешь, не в силах повернуть, повинуешься.

Словно вторя его мыслям, из сада через окно проникла тихая песня. Голос был тонкий, мальчишечий, и слов не разобрать, но слышались в песне и грозовые раскаты, и сполохи силы, и крики раненых. «Ведет, ведет, да выведет в чисто поле…» — успел разобрать Владислав. Но скрипнула дверь, вбежал запыхавшийся Конрад.

— Владек, башенный с севера прискакал. Око у них открылось. Безумного словника ему скормили, да не хватило. Сломало юрода, одного из башенных прихватило, золотника. Знать, уверен был в своей силе, близко подошел.

— Мертвеца привезли?

Конрад кивнул. Губы его тряслись. К нижней прилипла крошка хлеба.

— Мертвеца мне на стол. Золотника зачаровать — и в подвал. Ханну туда с травами.

Книжник кивнул.

Пришла уж потемну. Закутанная в темный платок до самых бровей, в простенькой коричневой кацавейке, в цветной юбке. И не узнаешь, если не ждешь.

— Отвори, Иларий. Я это, госпожа твоя.

Иларий отворил дверь, впустил гостью. Хозяйка-мертвячка, что сдала ему угол, сунулась было полюбопытствовать, но манус бросил ей монетку, и бабка исчезла за дверью. Поняла, что больше не получит, а если магу наперекор пойдет, то и своего лишится. Долго ли ему пальцы сплести, истиннорожденному манусу, и будет она охать да по земле кататься. Свои-то знают, что не любит Владислав Чернский, когда господа над мертвяками куражатся, да только этот — приезжий. Ну, высекут на площади для острастки, только после.

Иларий провел Агату к себе, посадил на единственный в комнате топчан.

— Скупо тут у тебя. — Княгиня обвела комнату взглядом.

— Да мне многого не надо, — пожал плечами Иларий. — Завтра в обратный путь. К чему роскошествовать?

— Завтра? — Казалось, Агата пробовала это слово, словно незнакомое лекарство, поморщилась, тряхнула головой. Черная, как смоль, прядка выбилась из-под платка. — Не торопись. Не все мы с тобой обговорили, Илажи.