Радужная топь. Избранники Смерти - Дарья Зарубина

Верно, успокоится скоро сердце. Оттого разошлось, что давно не прикасался к ней мужчина, давно не ласкал никто, не говорил слова нежного, рук не целовал. Вот и ждет, надеется душа согреться в сильных руках.

Агата упала на постель, спрятала в ладони горящие огнем щеки.

Долго ли еще ждать? Солнце садится, да все не сядет.

Вчера уговорились они с Иларием, что придет манус, как стемнеет.

Лишь бы пришел, не испугался Владислава Чернского.

А ну как заплутает в дому, забудет то, что она ему рассказывала, не отыщет в темном тереме нужной двери?

Агата встала, набросила на плечи платок, шитый закрайскими цветами, отворила дверь.

— Здравствуй, матушка-княгиня, — прошептал Иларий жарко.

— Что ты в темноте стоишь, Илажи? Увидеть тебя могли, — испугалась Агата.

— Не увидели, — улыбнулся манус, и так и покатилось сердце до самых пят, защекотало в груди, тепло, ласково. Тянули, манили синие глаза, шелковые кудри, крепкие руки Илария.

Прильнула к нему Агата, позабыв обо всем. Знал Илажка, что делать, как ублажить, недаром боялся Казимеж, что прибьет, не побоявшись отповеди, какой-нибудь рогатый муж жениного полюбовника, красавца-мануса.

«Вот и тебе, Казимеж, Землицын свет, с рогами по тому свету ходить», — изнемогая от истомы, подумала Агата. Упала черная коса, вокруг головы обернутая по-вдовьему. Переплелись черные пряди с вороными кудрями мануса.

Руки, колдовские руки заставили тело полыхнуть жаром, как пучок соломы.

Не слышала Агата в жарком хмелю, как отворилась дверь. Как заполнили опочивальню люди.

Манус собрался уж прыгнуть в окошко, да не успел. Ударила по нему связывающим заклятьем заполнившая собой весь дверной проем баба.

«Не баба, — подсказал затуманенный мозг. — Дочь твоя, Эльжбета».

— Что ж ты делаешь, тварь, паскуда?! Меня с моим сердечком разлучила, в постель к душегубу положила, а сама с полюбовниками тешишься? Под самым боком у меня, у мужа моего?!

Иларий, полуодетый, лежал под окном. Застыла над ним, не зная, что делать, черная Надзея. Элька схватила мать за косу, дернула, зашипела:

— Опозорила! Сраму не оберешься. Завтра же в Бялое поедешь, стервь! Не нужна мне такая забота.

— Эльжбета, матушка, ребенка пожалей, не гневайся, — шептала Надзея.

— Ханна где? — зашипела Элька. — Небось к муженьку моему побежала, едва такое увидела.

— В город она ушла. Сама ж ты ее, матушка, за певцами услала. Песни на сон послушать.

— Песни? — оскалилась Элька. — Вон у нас какие песни!

И смолкло все. Встал на пороге князь Влад. Глаза стальным огнем пылают. Один взор и выдает, что в гневе князь. Пылает алым рубин на лбу, на обруче. Словно хищный зрачок горит.

Схлынула истома с Агаты, окатил спину холодный пот. Зачесался палец под золотничьим кольцом. Позвать снежные змейки, направить себе в грудь — и прими, Землица. Не пережить ей такого срама.

— Снасильничал он ее, — заверещала Элька. — В твоем доме, князь, такое делается, а ты не ведаешь! Высший маг, всесильный, отчего тещу свою не защитил?!

— Знаешь ты его, княгиня? — спросил холодно Владислав. То ли у жены, то ли у тещи.

— Не видала ни разу, — крикнула Эльжбета.

— Говорил он, что твой маг. Взял ты его на полный герб калечного, для башен своих. А он… излечился.

Князь перевел пронизывающий взгляд на Илария. Манус под заклятьем лежал смирно: ни дернуться, ни слова вымолвить не мог.

— Успела ты, княгиня, с насильником-то потолковать, посекретничать. Ну да ничего. Раз мой он маг — мне и карать. Прости, тещенька, что не защитил. Мой грех. Не искупить мне его, а все же попробую.

Владислав опустился на колени, сделал вид, что целует босые Агатины ноги. Поднялся в тишине, под испуганными взглядами баб выволок неподвижного Илария за волосы из опочивальни и дверь прикрыл.

— Довольный, душегуб, скалится, — прошипела Надзея.

Элька пнула материнскую ногу, свесившуюся с постели, и выскочила вслед за мужем, тяжело топая пятками по полу.

— Куда ты его, Владислав Радомирович? Убьешь?

— Что ж ты делаешь? — не выдержал манус. — До смерти меня замучить хочешь?

Агнешка ополоснула руки в плошке с отваром и снова взялась за лезвие. Короткими ловкими движениями оставила несколько алых насечек на самом широком шраме. Славко дернулся, попытался отнять ручищу.

— Ты, дяденька, силу хочешь вернуть или шрамов жалеешь? — сказала лекарка строго, и возчик снова положил ей на колени свою широкую ладонь. Агнешка иссекла острым костяным ножичком еще два шрама на руке и взялась за запястье, несколько раз чиркнула до крови ножичком по предплечью. Вроде и казались ранки красными ниточками, а глубоко проникал лекарский нож. Возчик, хоть и мужик выносливый, стонал и дергал руки. Каждый раз, как срывался с губ возчика стон, Проходимка, спавший в углу на руках у маленького хозяина, поднимал голову и, свесив на сторону широкое ухо, смотрел на бородача с укоризной.

— Упырица, — шептал тот, стискивая зубы. — Чтоб тебя небо…

— Ну что? Чтоб меня что? — сердито окрикнула Агнешка. — Я ведь собрала пожитки — да в терем. Ходи как ходил.

— Прости, — гудел Славко.

Раз или два приходил полюбопытствовать, как леченье идет, старик Багумил, да только возчик, которому совестно было показать, что не может он стерпеть боли, прогнал сказителя.

Агнешка зачерпнула из другой плошки густой, замешанный на курдючном сале толченый крестоцвет. Залепила щедро мазью раны бородача, обернула поверху новиной.

— Это что я, по-твоему, этакой куклой буду сидеть? — спросил тот сурово.

— А и посидишь денек-другой, худа не будет. Завтра дома побудь и повязки не трогай, а к ночи сними повязки, промой руки да спать ложись. А там и я приду. Продолжим.

— Опять резать будешь? — насупившись, спросил возчик.

— Буду, коли надо будет. Буду резать, а ты, батюшка, терпеть, — отрезала лекарка.

— Это так ты меня за то, что я тебя не дал лесным растерзать благодаришь, Ханна? — пробормотал Славко.

— Помолчи, дяденька. Говорить станешь, как закончим. Не оживут твои руки — бубни на здоровье… Ну, братцы, пошли до терема княжьего.

Прошка вскочил на лапы, кротко сидевший в углу Дорофейка поднялся и пошел к двери, выставив перед собой тонкие бледные руки. Агнешка взяла его за руку, а пса, чтоб не слишком скакал, — за веревочный ошейник.

Багумил увязался с ними, хоть в тереме привечали его неохотно. Сказки его и былины бабам не нравились, за зиму сказками по прихоти князя наелись досыта. Хотелось княгиням песен про героев, полки да боевых магов на гнедых конях, про богатырей статных, про кудри русые, про любовь да свадьбу. А все таскался Багумил, молча сидел в уголку, получал свой пирог с почками, ковш киселя да короткое княгинино «спасибо».