Век Екатерины Великой - София Волгина

Расправившись с Марией Симоновной, в тот же день государыня назначила Александра Ивановича Шувалова исполнять при Великом князе должность покойного Чоглокова. Всем известный Александр Шувалов, занимал должность начальника Тайной канцелярии, Государственного инквизиционного суда, и был грозою для всего двора, города и империи. Род занятий повлиял на мимику его лица, уродуя ее каждый раз, как его наполняла радость, гнев или страх, вызывая нервный тик на всей правой стороне лица, от глаза до подбородка, когда глаз застывал, не имея возможности моргнуть.

Прасковья Никитична ворчала:

– Диво дивное! Как выбрали человека со столь омерзительной гримасой, чтоб держать его постоянно лицом к лицу с барышней на сносях?

– А что такое? – в недоумении поинтересовалась фрейлина Шафирова.

Никитична продолжительно посмотрела на нее с укоризной. Шафирова поняла, что сказала что-то не то, и принялась оправдываться:

– Нет, я, вестимо, понимаю: не самое большое удовольствие лицезреть графа Шувалова с его оловянными глазами…

Никитична ее прервала:

– А ежели княгиня Екатерина Алексеевна разродится ребенком с таким тиком? Думаю, что императрица была бы таковым поворотом событий чрезвычайно разгневана.

– Так разве оное возможно?

– Сие может случиться, когда постоянно наблюдаешь человека с подобной ужимкой перед собой. Тем паче, я же вижу, каковое отвращение внушает он Екатерине Алексеевне.

Присутствующая при разговоре Великая княгиня молчала, а к последним словам Никитичны прибавила с досадой:

– Не токмо его лицо, но и его личные свойства. Его родные и его служба, понятное дело, не могут мне увеличить удовольствия от его общества.

– Шкурин сообщил мне вчера, матушка, – обратилась к Екатерине Никитична, – что вместо Чоглоковой императрица сюда к вам хочет направить бывшую вашу гофмейстерину, графиню Румянцеву.

При сем известии Великая княгиня онемела на мгновенье. Побледнев, она смотрела на Никитичну в ужасе, словно бы перед ней выползла змея. Румянцева была заклятым врагом Сергею Салтыкову и недолюбливала такожде княжну Гагарину. Слезы градом покатились из глаз Екатерины, и она бросилась в свою постель. Зарывшись в подушки, она горько заплакала. Никитична кинулась за ней. Гладила по вздрагивающим плечам, но с Екатериной приключился настоящий припадок. С некоторыми интервалами она истошно выкрикивала одно и тоже, переходя на фальцет:

– Не хочу никакой Румянцевой! Оставьте все меня в покое! Лучше я умру!

Как раз в сей момент в покоях Великого князя находился его новый ментор, Александр Шувалов. Услышав плач и крики, он зашел на половину Великой княгини, которая начала выговаривать ему, всхлипывая:

– Ежели ко мне приставят графиню Румянцеву, то я сочту сие за несчастье для меня! Сия женщина прежде повредила моей матери, она очернила ее в глазах императрицы, и теперь она сделает то же самое и со мной. Ее боялись все мои фрейлины пуще всего на свете!

Оловянные глаза Шувалова округлились, правый дернулся, лицо перекосилось, и он открыл рот:

– Не переживайте так, Ваше Высочество, – молвил он, – я попрошу императрицу.

Поклонившись всхлипывающей и обиженной, словно ребенок, Великой княгине, он спешно удалился.

* * *

Проведя почти весь пятьдесят третий год в Москве и Подмосковье, в мае двор паки отправился в столицу. Тысячи телег и экипажей двинулись из Первопрестольной в Петербург. На сей раз ради здоровья невестки Елизавета Петровна изволила не спешить, приказав проезжать каждые сутки только от одной станции до другой. Между столицами было тридцать станций, и потому дорога должна была занять ровно месяц. С отъездом в столицу разговоры о Румянцевой смолкли, чему Екатерина не могла нарадоваться. С другой стороны, ее весьма обеспокоило, как бы Сергея Салтыкова и Льва Нарышкина не оставили в Москве. Но, к великой ее радости, их вновь соблаговолили записать в свиту Великого князя. Великий князь ехал со своей компанией и всю дорогу почти не заглядывал к супруге. Екатерина Алексеевна путешествовала в карете с женою графа Александра Шувалова – самой пресной дамой, кою токмо возможно себе вообразить, а такожде с Владиславовой и с акушеркой. Екатерине было до тошноты тоскливо в карете, и она то и дело ударялась в слезы. Фрейлины, княжна Гагарина и Владиславова, видя ее состояние, помогли устроить так, что Екатерина и Сергей могли обмениваться хотя бы парой слов каждодневно. Спустя месяц наконец окончился скучнейший переезд, и Великокняжеская чета въехала в Летний дворец. Великий князь возобновил там, прежде всего, свои концерты, благодаря чему Екатерина имела немного времени встречаться с предметом своей любви. Однако в состоянии она находилась не лучшем. Она понимала, что недолго будет длиться ее счастье с любимым, потому как все клонится к его удалению.

Через месяц двор переехал в Петергоф. Екатерина Алексеевна там много прогуливалась, но все же ее преследовали постоянные огорчения. Единственным счастьем было то, что собственный ее супруг, Петр Федорович, не досаждал своим присутствием. Свидания с Сергеем становились все реже и реже. Чем чаще Екатерина хотела видеть Сергея, тем реже он появлялся, уверяя, что имеет для сего крайне уважительные причины. Великой княгине ничего не оставалось делать, кроме как ждать и плакать, терпеть и надеяться.

Александр Шувалов показал покои во дворце Елизаветы Петровны, где для Великой княгини готовили родильную постель. Комната ей не понравилась: узкая, с одним окном, она примыкала вплотную к покоям императрицы. На почве недовольства, из-за духа противления, а скорее всего, из-за отсутствия желанного внимания со стороны Салтыкова, у Екатерины начались резкие боли, и она разрешилась сыном раньше положенного срока, не успев перейти в приготовленную родильную комнату. Великая княгиня разродилась двадцатого сентября. Шуваловы оповестили Великого князя и государыню, и они тотчас, среди ночи, пришли. Едва младенца спеленали, императрица ввела в комнату своего духовника, который нарек ребенка Павлом. После сего императрица велела акушерке взять младенца и следовать за ней. Великая княгиня оставалась на родильной постели, помещавшейся против двери, сквозь кою она видела свет. Сзади нее было два больших, плохо затворявшихся окна, с двух сторон ее постели – две двери, из коих одна выходила в уборную, а другая – в комнату Владиславовой. Сквозняк был пронизывающим.

Как токмо удалилась императрица, Великий князь тоже пошел к себе. Удалились и Шуваловы. Екатерина никого не видела ровно до трех часов ночи. Перепотевшая роженица просила Владиславову сменить ей белье, помочь перейти на свою кровать. Однако Никитична сказала, что ей строго приказано не подходить к ней, и понеже она не смеет даже дать Екатерине пить. Она посылала несколько раз за акушеркой, но та не приходила. Наконец, после трех часов пришла нарядно одетая графиня Шувалова. Увидев, в каковом состоянии находится роженица, она вскрикнула и, сказав, что княгиню так можно и уморить, ушла. Вероятно, она послала за акушеркой, понеже последняя явилась полчаса спустя. Оправдываясь, она сказала, что императрица была так занята ребенком, что не отпускала ее ни на минуту. О роженице забыли. Такового пренебрежения к себе Екатерина не ожидала. Обида давила, слезы не высыхали. Уставшей и изможденной молодой матери с трудом удалось забыться тревожным и коротким сном. Утром кое-как ее переложили в постель, и паки во весь день никто не появился. Его Императорское Высочество, со своей стороны, токмо и делал, что пил с друзьями, императрица же занималась ребенком. Весь двор, включая слуг, праздновал рождение княжича. Последовал новый день, в который ее паки не вспомнили: никого не волновало ее здоровье. Великий князь для приличия зашел и тут же удалился, сославшись на дела. Екатерина была рада не видеть его лишний раз, но отсутствие графа Салтыкова ее ранило. Только в нем она нуждалась, но ему, понятно, появляться в ее спальне было неможно. Екатерине оставалось токмо горько плакать. Любимая Никитична, оставаясь вместе с ней в комнате, жалела ее, но не могла ничем помочь. В четвертый день Великий князь, заскучавший без развлекавших его фрейлин Великой княгини, за коими он попеременно ухаживал, выразил желание провести вечер у нее в комнате. Екатерина знала, что в последнее время он приблизил к себе самую некрасивую из ее фрейлин, графиню Елизавету Романовну Воронцову, толстушку и хохотушку, родную сестру своей одиннадцатилетней крестницы. Сославшись на нездоровье, Екатерина отказалась.