Парижане. История приключений в Париже - Грэм Робб

В таком случае невидимая телефонистка, которая соединяла находившиеся далеко друг от друга души и фразы которой всегда были короткими и таинственными (потому что ей платили за число соединений), наконец выдавала необычно длинный отрывок пророческой мудрости: «По-моему, господин де Круассе отсоединил свой телефон, чтобы его не беспокоили. Месье может звонить ему до двух часов утра и только напрасно потратит свое время».

И хотя ему еще приходилось спускаться под землю, его слова, переданные по медным проводам, проносились под землей Парижа много раз. Его письменные сообщения проносились по всем четыремстам пятидесяти километрам проводов телефонной сети. Телефон был не менее чудесным изобретением, чтобы иметь научное объяснение. Если бы он писал романы, он, безусловно, посвятил бы ему длинные отрывки – недоразумения, веселые друзья, разыгрывавшие его чужими голосами, совершенно незнакомые люди, голоса которых начинали неожиданно звучать в его квартире. Внимание не отвлекалось на лицо, а определенные интонации делали мгновенно явными некоторые черты личности. Его самого однажды приняли за женщину. Из-за телефона его письма стали длиннее, более частыми и менее банальными. «Ты всегда присылаешь мне сообщения, которые можно было бы передать по телефону», – жаловался он одному другу.

Горничная тоже часто была вынуждена прибегать к ручке и бумаге:

«Господин Пруст попросил меня позвонить мадам принцессе, но я не смогла дозвониться, потому что никто не отвечал, и я взяла на себя смелость написать об этом, потому что господин Пруст очень хотел узнать, не кусок ли суфле во рту лишил мадам возможности ответить на звонок».

Разгневанные абоненты писали в газеты, жалуясь на неэффективность этого чуда. В отличие от них Марсель всегда с уважением относился к этой загадке и терпеливо сносил задержки и попадания не на тот номер. На эту тему он написал статью в «Фигаро»:

«Колонки «Фигаро» полны наших жалоб на то, что магические превращения еще недостаточно быстры, потому что иногда проходят минуты, прежде чем мы соединимся с невидимым, но присутствующим рядом другом, с которым мы хотели поговорить… Мы похожи на героя сказки, который благодаря исполненному мудрецом желанию видит в ярком волшебном свете свою невесту, которая листает страницы книги, роняя слезу или собирая цветы, – и она близко, чтобы можно было до нее дотронуться, и все же она очень далеко».

Каждый разговор с бесплотным собеседником ему казался предвестием вечной разлуки. Очаровательное выражение, которое вошло в повседневную речь: «Приятно было услышать твой голос», наполняло его мучительной тревогой. За несколько лет до этого мать бранила его за нежелание пользоваться телефоном. Иногда он слышал ее потрескивающий, но отчетливый голос, выплывающий из памяти, словно дошедший до него по лабиринту проводов:

«Ты обязан принести извинения телефону за твое прошлое богохульство! Ты должен чувствовать угрызения совести за то, что ты презирал, высмеивал и отвергал такое благо! Ах, услышать голос моего бедного волчонка! А бедный волчонок может слышать мой голос!»

Каждое современное удобство подразумевало свою идеальную форму – электрический выключатель, всегда находящийся на расстоянии вытянутой руки, автомобиль, который никогда не ломается, телефон, который никогда не обрывает разговор. И все же, когда в работе изобретения происходил сбой, он мог как по волшебству вызвать к жизни разнообразные усовершенствования, которые никогда и не существовали бы, если бы это изобретение работало, как в рекламе:

«Театр в комфортных условиях собственного дома! Опера, Комическая опера, варьете, «Нувоте» и т. д. Обращайтесь в «Театрофон» 23, ул. Людовика Великого, тел. 101-03. За 60 франков в месяц три человека могут ежедневно посещать оперные спектакли. Пробное прослушивание по просьбе».

«Театрофон» сначала его разочаровал. Живое исполнение «Пеллеаса и Мелисанды» дошло до него как что-то драгоценное, которое было разбито и замарано при почтовой доставке. «Пасторальная симфония» была почти так же не слышна, как и для Бетховена. Опера «Мейстерзингеры» была полна пауз, подобно чрезмерно буквальному цитированию высказываний Бодлера в его очерке, посвященном Вагнеру: «В музыке, как и в написанном слове, всегда есть пробел, который заполняет воображение слушателя». И все же без этих перерывов эта далекая постановка потеряла бы свою силу: его памяти не нужно было бы облетать оркестровую яму, играя на каждом инструменте до тех пор, пока музыканты не вернутся из ниоткуда.

Разум тоже можно было заставить вести себя как испорченное хитроумное изобретение. Несколько аптек в его квартале оставались открытыми ночью – видны были разноцветные баночки, поблескивающие в свете газового освещения, в белом халате восседал учтивый волшебник, чтобы раздавать точно отмеренное количество утешения, которое могла предоставить только наука. Лекарства помогали ему заснуть (веронал, валерьянка, трионал и героин, который он однажды порекомендовал своей матери) и не засыпать (кофеин, амилнитрат и чистый адреналин). В определенных состояниях полусна, вызванного лекарствами, когда грохот трамвайных вагонов и крики на улице достигали его ушей, приглушенные и искаженные, телефонистки в его мозгу начинали вставлять штекеры в гнезда наугад, вызывая в памяти старые воспоминания, наделяя голосами скрип половиц и тиканье часов, затевая селекторные переговоры, в которых одновременно говорили дюжины людей, бесконечно повторяясь или шепча слова, которые невозможно было услышать.

Некоторых лекарств лучше всего было избегать. О кокаине он сказал, противопоставляя его видимое действие результатам здорового питания и эффекту от недавно сделанной стрижки: «У времени есть специальные скорые поезда, направляющиеся к ранней старости, в то время как другие поезда, идущие в оба конца, движутся по параллельным путям и почти с такой же скоростью». Но другие лекарства, выданные аптекарем, могли отправить его в путешествие по кругу из одного конца его жизни в другой, после которого, когда двери и мебель вновь вставали на свои привычные места, он с удивлением обнаруживал себя по-прежне-му в постели на третьем этаже жилого дома в девятом округе Парижа.

В сумраке его изолированной от всех звуков квартиры он видел, как пролетают годы. Он сидел в своем гнезде из подушек и пуловеров и писал длинные письма друзьям и подробные записки горничной. Пока он писал свои статьи и рецензии, метрополитен превратился в отдельный мир.

К тому времени, когда он начал работу над своим романом о Париже в 1908 г., были проложены уже шестьдесят километров тоннелей и построены девяносто шесть станций. Развитие сети метрополитена было такой обычной частью жизни, что газеты больше не трудились сообщать об открытии новой линии. Первые линии метро уже стали смутным воспоминанием. Первые шпалы из пропитанного креозотом бука, запах которого затруднял дыхание, заменили шпалами из прочного дуба. В 1909 г. движущаяся лестница на станции «Пер-Лашез», которая ехала со скоростью тридцать сантиметров в секунду, заставила посмотреть на лестницу старого образца как на невыносимо неудобную. За ней появились сотни других эскалаторов. Подъем наверх из глубин теперь был не более тяжелым, чем спуск. Было усовершенствовано освещение, и в подземке появилась возможность читать. Пассажиры, которым не нравился запах их попутчиков, могли положить монетку в десять сантимов в прорезь, подержать носовой платок под краником, потянуть ручку и получить каплю сладкой мирры или иланг-иланга. В метро появились автоматы для взвешивания с надписью «Знаешь свой вес – знаешь себя» и постоянно обновляемая коллекция жизнерадостных картинок: корова, дающая молоко производителю шоколада, треска, предлагающая свою печень человеку с анемией, дворняжка, слушающая граммофон.