Парижане. История приключений в Париже - Грэм Робб

Сияющие крупицы мудрости всегда были окружены туманом невежества. Немногие люди вроде той таинственной личности, чье вмешательство в дела мира является основой этого правдивого рассказа, понимали, что Великая война и ее политические последствия были помрачением рассудка. Или, скорее, он видел, что полное разорение Европы, совершенное во имя цели, оставшейся неясной, было просто побочным эффектом смуты, которая происходила в умах людей. Война с целью положить конец всем войнам была самой недавней из «сильных бурь и потрясений, которые сопровождают столкновение летучего и огнестойкого универсального растворителя и безжизненного тела», когда, говоря словами дилетанта, материальная структура самой реальности выявляет новые формы, которые не подпадают под контроль цивилизованного разума.

Безусловно, был какой-то жестокий смысл в том, что это изменение проявилось в городе, который был убежищем мудрости с конца темных веков (период с VI по X в. – Пер.). Даже перед войной гудящий улей лабораторий и лекционных залов также был магическим местом, куда люди приходили в поисках несуществующих сокровищ. Спустя более века после исчезновения реликвий из часовни Сент-Шапель, когда санкюлоты развязали свою бессмысленную войну против легковерия, стали происходить явления Священной губки как орудия страданий Христовых, которую Людовик IX купил за огромную сумму у императора Константинополя Болдуина II в 1241 г. Если верить некоторым поклонникам Парижа, которые утверждают, что помнят это время как золотой век, город представлял собой сокровищницу, где на блошиных рынках можно было почти задаром купить рукописи неизвестных древних текстов, карты исчезнувших континентов и подлинные священные реликвии. Они помнили время, когда все было одновременно достоверным и невероятным. Каждый день в Доме инвалидов ветераны с деревянными руками и ногами уговаривали посетителей подождать – иногда несколько часов, – чтобы они могли увидеть инвалида с деревянной головой, который только что был здесь и, вероятно, ушел побриться, но скоро вернется. Библиотекарям Национальной библиотеки часто надоедали глупые читатели, которые выискивали в цветочных клумбах мумию Клеопатры, которая, будучи помещенной в хранилище Наполеоном Бонапартом, как говорили, была убрана из подвала, когда ее запах начал распространяться через вытяжные трубы, и похоронена во внутреннем дворе одним дождливым вечером в 1870 г.

Самое тревожное из всего этого было то, что само воплощение земной красоты находилось под покровом подозрения и уже не было объектом безусловного поклонения. В августе 1911 г. шедевр Леонардо да Винчи «Джоконда» исчез из Лувра. После изнурительных поисков была найдена рама, но не сама картина, которая была увезена на автобусе домой плотником-итальянцем, который изготовил стеклянный футляр, чтобы защитить ее от анархистов и вандалов. Она провела более двух лет на чердаке, загадочно улыбаясь своему похитителю и разделяя с ним тепло его печки, и была вновь найдена, когда плотник попытался продать ее в галерею Уффици. Но тем временем распространились слухи об американском коллекционере, который заказывал превосходные копии украденных картин, а затем делал вид, что возвращает оригиналы благодарным музеям. Новая наука об отпечатках пальцев доказала свою ценность, и были представлены фотографии, на которых были изображены каждая трещина и морщинка оригинала, и все же никто не мог быть твердо уверенным в том, что обретенная Мона Лиза настоящая. Казалось, что чем больше средств для определения подлинности произведения искусства, тем больше сомнений оно вызывает. И даже если это и был оригинал Моны Лизы, как можно было оценить ее вечную красоту, так как даже мужчины с большим опытом в таких вещах недавно восхищались в салоне Общества независимых художников абстрактным пейзажем «Закат над Адриатическим морем», написанным ослом Лоло из кабачка «Ла-пен Ажиль» на Монмартре?

Сама реальность подверглась упадку, и в этой темноте такие выдающиеся личности, как Мария Кюри и Анри Пуанкаре, которые, казалось, одни понимали беспорядочные процессы во Вселенной, стали объектами религиозного поклонения. Другие, для которых математические уравнения были ничего не значащими иероглифами, желали прежней уверенности в священном чуде. Каждый день сотни паломников выстраивались в очередь у часовни Пресвятой Девы Чудотворного Медальона на улице Дюбак, в которой Дева Мария приказала молодому послушнику отчеканить медальон с ее изображением, и он повторялся столько раз, сколько требовалось, причем каждый раз он был подлинным. К сожалению, рынок поддельных медальонов процветал, как никогда раньше, и даже эти сверкающие осязаемые иконы космической истины были отравлены сомнением.

Скептики, вероятно, посмеялись бы над тем, что они называли «суеверием», но как можно отличить фантазию от реальности, когда то, что произошло при свете дня перед большим скоплением народа, было поставлено под вопрос? Велосипедная гонка «Тур де Франс» – великий спортивный символ национального единства – начиналась и заканчивалась в Париже; и она должна была бы быть защищена от разъедающего воздействия скептицизма. Казалось, она представляла собой простое приложение человеческой воли и элементарной механики. И все же даже те, которые ее видели, не могли доверять своим глазам. Было известно, что некоторые гонщики садились в поезда и, нажимая на педали, уезжали с тихих станций в ночи. Другие, как считалось, делили непомерные нагрузки со своими близнецами. В 1904 г. четыре гонщика, которые финишировали первыми и заявили о своей невиновности, были дисквалифицированы за жульничество, и победа досталась Анри Корне, которому было всего двадцать лет и который по причине, не ставшей достоянием истории, был известен как «Риголо» («Шутник»). Некоторые из тех, кто реально видел гонщиков, изо всех сил старавшихся попасть в Париж на сдувшихся шинах или пешком с покореженной велосипедной рамой на шее, твердо верили, что «Тур де Франс» – это приносящая выгоду фикция, которую каждый июль стряпают журналисты из журнала L’Auto, распивающие разные напитки в заднем зале кафе в Монжероне и пишущие гомерические статьи о фантастических подвигах в Альпах.

В тот период безумной нереальности, когда невменяемые, по общему мнению, сюрреалисты с Монмартра и Монпарнаса были просто преданными летописцами того, что осталось от реальности, можно было подумать, что неутомимые искатели правды, которые изучали древнюю науку Гермеса, страдают от кризиса доверия. И все-таки, по одной из более консервативных оценок, число практикующих алхимиков в послевоенном Париже составляло около десяти тысяч человек. Так как большая часть торговли и производства переместилась в пригороды, это сделало алхимию одной из ведущих отраслей города в период между войнами.

Самих алхимиков можно было обнаружить в тесных книжных магазинах, торгующих эзотерической продукцией, с названиями, взятыми из египетской мифологии, в которых пугливые, но недружелюбные их владельцы жались поближе к огромным бронзовым пепельницам, и в университетских лабораториях, где они работали ассистентами или посещали семинары для публики. Большинство из них были худыми, бородатыми и озабоченными; им была свойственна манера говорить удивительно медленно. Старомодные алхимики по-прежнему проводили долгие вечера в Национальной библиотеке или библиотеке Сент-Женевьев, расшифровывая сомнительные средневековые тексты с помощью карманного французско-латинского словаря. У них были печальные водянистые глаза безумцев. Если бы время от времени не случался взрыв газа или не проливались бы токсические химикаты, их можно было бы назвать «безвредными». Один неудачливый знаток, хорошо известный своим более молодым коллегам, случайно нашел довольно ветхое издание работы, приписываемой Парацельсу, в котором неправильно переведенный отрывок советовал знатоку облагораживать неблагородный металл в небольшой печке в течение сорока лет (вместо «дней»). Следующей ступенью должна была стать дистилляция Универсального Средства или эликсира долгой жизни; но когда он разглядывал обугленный самородок, являвшийся центром его чаяний с юных лет, он с горечью истинного философа ясно увидел, что процесс обретения бессмертия слишком долог, чтобы вместиться в человеческую жизнь.