Планы на ночь - Наталья Потемина

— Что-то очень смутно, — ответила я.

— Ну, это понятно. Фильм сегодня почти забытый, «Девять с половиной недель» с Микки Рурком и Ким Бейсинджер. Я шла после фильма тогда и ругалась последними словами. Надо же быть такой дурой! Разве можно так с мужиком! Хитрее надо быть, изворотливее. А эта любой каприз как миленькая. За что боролась, то и вставил. Разве так можно! Траханье траханьем, а о себе не забывай. А ты мне тогда сказала…

— Что я сказала, Юль?

— Ты мне тогда сказала, а я надолго запомнила. Она, мол, героиня эта, совсем же беззащитная перед ним была. Беззащитная и бескожая. Она как только увидела его в первый раз, там, в магазине, с птицами, так сразу и поняла, что пропала, как Анна Каренина. И я, Маня, спросила тогда у тебя: «При чем здесь Анна Каренина» А ты мне, дуре непонятливой, объяснила: «Ну как же? Она тоже, как только увидела Вронского, уже знала, что погибнет, а остановиться не могла. Рок это. Понимаешь? А рок — это как рак, неизбежно. Вопрос времени».

И я, Маня, подумала тогда: ужас какой. А ты продолжаешь: «Понимаешь, бывает, что женщина попадает в такую ситуацию, не влюбляется банально, по-будничному, а именно погружается в любовь, как в трясину. С ручками, с ножками, с головкой… Одни пузыри на поверхности. Ни шелохнуться, ни закричать, только глубже и глубже затягивает. А сверху цапли ходят, клюква растет, комары там, лягушки квакают. А для нее ничего этого нет. Для нее жизнь кончилась. Потому что ни дышать без него, ни видеть, ни слышать, ни двигаться она уже не может. Так бывает. Потому что рок. Страсть. Судьба».

И я подумала тогда, Мань: интересно девка рассуждает, заковыристо. Пробудила ты во мне настоящий интерес после фильма этого. Знание в тебе какое-то было, неподвластное мне. Как будто ты сама на этих шпалах лежала. А ведь не было еще с тобой ничего такого. Чистота и непорочность. И вывих при этом какой-то в мозгах. А рельсы и шпалы ровненько, в ряд…

Так что, интерес к тебе, Маня, все это время был у меня не совсем бескоростный. Познавательный интерес. И, прожив с тобой рядом большую и счастливую жизнь, я вдруг стала задаваться вопросом: а он как же, Вронский? То есть Микки Рурк? То есть вообще мужик как он есть? С психологией женщины, в самом глубинном смысле этого понятия, все как бы стало проясняться. И представь, Маня, это мне последнее время не дает покоя. Чего они, мужики, при этом чувствуют? И чувствуют ли они вообще?

— Вопрос конечно интересный, — сказала я, трезвея и мрачнея от этого. — Спасибо, во-первых, тебе за правду.

— На здоровье. А во-вторых?

— Я думаю, Юля, мужик, он тоже все понимает. Он же не дурак. Он видит, как барышня вязнет по самую что ни на есть, и решает попользоваться ею на всю катушку. Не со зла, а от боли собственной, прежней. Потому что кураж такой нашел. Потому что она, утопая, за него держится. И он нехотя, медленно поддается ей и идет за ней вглубь, играя, искрясь, фантазируя. А она ползет к нему на коленях — только не оставь, только не уходи. А мужики этого не любят, они же, ё-мое, охотники. А тут жертва сама на все согласная.

И самое смешное в этом, Юль, что он, в фильме-то, ее тоже любил. Любил. И был исключительным по-своему. Помнишь, как он ей говорил? Я хочу о тебе заботиться. Можешь себе представить? У нас же в стране эту фразу ни один мужик до конца выговорить не сможет. Только до половины. «Я хочу…» И все! А дальше по прайсу: «Я хочу есть, я хочу пить, я хочу спать». А уж если вдруг «я хочу тебя» — все! Нирвана наших дней, сбыча мечт, высший пилотаж! Как же! Он сказал: «Поехали!» — и махнул рукой! И тут уж ты расстараешься, чтобы оправдать, угодить, не ударить в грязь лицом — и вдоль по Питерской вприсядку.

И чего, казалось, бабе не хватало? Одевал, обувал, посуду мыл. И пустяка какого-то требовал: послушной быть и разнообразной. А разнообразия всякие он сам и придумывал. Но тот фокус с лесбиянкой совсем ее добил.

Хотя нет, сломалась она раньше. Помнишь, Юль, там художник один был, талантливый очень. И она его открыла, и хотела, чтоб и все о нем узнали. Устроила выставку, вытянула его из глуши какой-то деревенской. Короче, тусовка, пати, вернисаж. Народ отрывается, жрет, пьет. И всем, по большому счету, глубоко наплевать и на художника этого и тем более на его картины. И он сидит в углу один, использованный, затраханный и никому не нужный. И она смотрит на него и понимает, что она такая же, как и он. Что ее так же, со всей любовью и во все места, не спрашивая, не думая, не подозревая. И никому нет дела до того, как ей чувствуется, как можется, как переживается. Потому что это не жизнь, а рок. И надо бежать, спасаться, хватать себя за волосы и вытягивать из этого болота. И она уходит — как на рельсы бросается. Что там дальше? Бог весть.

— Не понимаю! — заорала Юлька. — Для чего все это, ты можешь мне растолковать? Это же саморазрушение, самоубийство, садомазохизм!

— Наверное, — сказала я и взяла сигарету. — Но понимаешь… Как тебе объяснить… Он же тоже… Он же тоже завяз, втянулся, захлебываться стал. И что? Какие выводы? Ну, остановись! Подумай! Она же живая! Ребро твое, почки, печень, сердце! Полюби ее, не в смысле «поимей», а в смысле «пожалей»! Что же ты сделал, дурачок? Кого удивил? Чему удивился? Доказал себе в который раз, что баба друг человека? Порадовался?

— Вот они у меня все где! — Юлька ударила ребром левой руки по внутреннему локтевому сгибу правой. — А ты говоришь любовь. На фига она нужна? Не понимаю! То ли дело секс. Все ясно, понятно, разложено по полочкам, лавкам и кроватям, все известно, описано и изобретено. Оргазм на оргазме лежит и оргазмом погоняет.

Юлька победоносно посмотрела на меня и довольная собой закурила.

— Я иногда думаю, Юль, ты не поверишь, — осторожно произнесла я, — а по мне, так лучше бы этого секса не было совсем.

— Ты чё, Мань, совсем уже? — изумилась Юлька.

— Я не знаю, — замялась я, — может быть, и совсем… Но смотри, Юль, что получается, все же окончательно на почве секса повернулись. Быстрее, дальше, больше… Спорт высших достижений. Кто, кого, как, чем и как долго. И если ты не взял, не достиг, не смог, не показал, не выложился, не успел, не дал, не кинул, не довел и тысячи других «не», то ты и сам недочеловек. И хотя бабы тоже стали рыпаться и стремиться, желать и иметь, мочь и требовать, все равно, по большому счету, мы так и остались лишь снарядом для достижения высшего олимпийского наслаждения. Завидуйте, боги! Но боги не дураки, на то они и боги. И если одной рукой они дают, другой тут же отбирают. Хотите сексуальную революцию? Нате, берите! Пользуйтесь на здоровье, торопитесь, жизнь коротка, и в ней все надо попробовать! Но заплатите за это одиночеством, страхом, бессонницей, безверием, белой горячкой, наркотической ломкой, ночными кошмарами, жизнью самой!

Я задохнулась, осмотрелась по сторонам и замолчала.

Передо мной сидела Юлька, какая-то маленькая, испуганная и взъерошенная.

— Ты плачешь, Маня? — тихо спросила она.

— Нет, Юля, я смеюсь, — ответила я.

— А хочешь, я тебе бальзамчика накапаю?