Планы на ночь - Наталья Потемина

Чего я испугалась, чего нафантазировала, что притянула к себе за уши? Чем плох, используя Юлькину терминологию, мой пряник? Или кнута захотелось? Или не бывает пряника без кнута? Еще острее получается, ярче.

Наденьте мне на запястья железные браслеты, защелкните их в изголовье громадной кровати, снимите с меня кожаное черное белье и любите меня до крика, до крови, до смерти. Пытайте меня, мучайте, наслаждайтесь. Все вытерплю, все вынесу, все приму от вас с болью и радостью. Гордой Мане все нипочем. Все — между радостью и болью.

Во вторник Никита пропал. Я не сразу это поняла, но именно со вторника он перестал мне звонить. Ближе к выходным я забеспокоилась. Никогда раньше он не давал знать о себе так долго. Я звонила ему на мобильный, но номер был заблокирован. Я съездила к нему в мастерскую, но и там его не было. В воскресенье я, насмерть перепуганная, позвонила Антону.

— Не берите в голову, Машенька, — сказал мне Антон, — с ним такое бывает. Погуляет немного, проголодается и вернется.

— А «немного» — это сколько? — поинтересовалась я.

— Вот тут я не смогу вам ответить ничего определенного. Может быть, неделю, может быть, месяц…

— Или год?

— Ну что вы! — засмеялся Антон. — Больной не так плох, и будем надеяться на лучшее.

— Почему вы смеетесь, Антон? Чему здесь радоваться? — спросила я, чуть не плача.

— Что вы, Машенька, я вовсе не смеюсь. Это у меня нервное. Обещаю вам: как только он появится, я сам задушу его собственными руками.

— Я буду участвовать.

— Вот и хорошо, вот и договорились! Не берите, в самом деле, в голову. Помните, я вас предупреждал… Он такой, он странный, он очень талантливый. И ему порой просто необходимо побыть одному, наедине со своими мыслями, наедине с самим собой. Потребность у него такая. Как болезнь. Ничего не поделаешь.

— Спасибо, успокоили.

— Ну что вы, не за что.

— Позвоните мне, если что.

— Конечно. Выше нос и ничего не бойтесь.

Дни потянулись медленно и тревожно. В голову лезли всякие плохие мысли. Сон пропал совсем, аппетит стал зверским. Холодильник можно было не отмораживать, дверь его постоянно открывалась и закрывалась, тепло входило внутрь и растапливало там ледяные сталактиты, сталагмиты и айсберги. На службе я готовилась к очередной разборке. Будет собрание, будут прорабатывать и предлагать рыбу. Юлька, занятая сверх головы, проносилась мимо меня как ветер, оставляя за собой шлейф новых дорогих духов. Каждый вечер я, обессиленная и обескровленная, шла домой к своему холодильнику. Через несколько минут после торжества победившей плоти содержимое моего желудка оказывалось в унитазе. Меня выворачивало наизнанку, как пыльный пылесосный мешок, и все крабы, креветки и водоросли снова оказывались в своей родной и привычной водной среде.

Я шла в ванную и тоже погружалась в воду и лежала там часами — плоская и неподвижная, как инфузория-туфелька.

Все хорошо, прекрасная, все хорошо. Если бы не было так плохо.

Прошло девять с половиной дней. Позвонил Антон.

— Ну что? Еще не появился?

— Нет, — коротко ответила я.

— А вы были у него в мастерской?

— Была.

— И что?

— И ничего.

— Сходите еще раз.

— Зачем?

— Просто так.

— Хорошо. Я подумаю.

Я послушалась Антона и ближе к вечеру направилась в мастерскую Никиты, надеясь его там застать. Я долго стояла под дверями и внимательно прислушивалась. Мата Хари, е-мое. Потом набралась храбрости и позвонила. Мне никто не открыл. Где ты, Никита?

Детство вернулось. Мне некуда было идти. И я снова, как маленькая девочка, ходила под любимыми окнами и не сводила с них глаз. Голова кружилась и качалась на шее как одуванчик. Подуйте на меня, и все мои мысли, легкие и пушистые, точно одуванчиковые зонтики, сказочно и живописно разлетятся по белому свету, веселя глупых, радуя завистливых, печаля таких же, как и я, сумасшедших и покинутых. Печаль моя светла настолько, насколько светел фон для черного квадрата. А квадрат растекается, растет, теряет четкие очертания и поглощает мою бедную печаль со всеми ее потрохами. Одуванчики чернеют и корчатся, тополиный пух вспыхивает и сгорает, облака темнеют и наливаются дождем. Глюки начинают первыми и побеждают. Аминь.

Вечерело. Птицы тормозили об асфальт корявыми ногами. Мимо дома мусор провозили. И с него упала оригами.

А ведь стихи, черт побери! Стихи! До чего дожилась, болезная. Стихами заговорила. Что со мной? Что я делаю? Кого жду? На что надеюсь?

К подъезду тихо, на мягких стертых шинах подъехала машина. В синих сумерках ее цвет угадывался нечетко. Но грубая и топорная, как все немецкое, буква «W» на капоте не оставила мне никаких сомнений. Это машина принадлежала Никите. Я хотела вскочить со скамейки и побежать ему навстречу, но ноги, решив временно взять на себя малоэффективную работу мозгов, отказались идти и намертво погрузились в песок детской площадки по щиколотку.

Из машины вышел Никита и, как-то боком, суетливо обежав ее, открыл дверцу с противоположной стороны. Из нее медленно, «дыша духами и туманами» выплыла прекрасная дама вся в черном, длинном и прозрачном. Под свадебный марш Мендельсона, который, радуясь и ликуя, гремел в моей опустошенной голове, они строго и торжественно проследовали ко входу в подъезд и вскоре в нем скрылись.

Пошел дождь. Мои заботливые ноги подхватили меня и перенесли под красный в белых горохах грибок. Я стояла скорчившись и прижавшись лицом к грязной, залапанной невинными детскими пальцами толстой грибковой ноге и размышляла: «Оригами — это что?» Мысли шевелились, концентрировались, группировались и вновь разбегались в разные стороны, как крысы с тонущего корабля.

Я высунула под дождь руку. Дождь был теплым и каким-то домашним, кухонным, будто вода из-под крана. Я протянула к нему обе руки, сложенные лодочкой, и стала ждать. Хотелось пить, но дождевая вода не накапливалась в ладонях, а просачивалась сквозь пальцы и упрямо падала на землю. Тогда я вышла из-под грибка и, подняв вверх лицо, стала пытаться ртом ухватить длинные, тягучие и прозрачные дождевые спагеттины.

«Оригами — это… — упрямо крутилось у меня в голове, — это… белые бумажные журавли в небе над Хиросимой». Если успеть сделать тысячу бумажных журавлей, то вполне можно выжить. Только бы успеть! Тогда нам не будет страшна ни лучевая болезнь, ни какая-либо другая, симптомами которой является стойкая нечувствительность к дождю и чужому счастью. Вот такое я говно! Ну не умею радоваться чужому счастью! Что же тут поделаешь? Пора, прекрасная, отправляться восвояси. В них, теплых, уютных, домашних восвоясях нас ждут добрые улыбчивые коты, вечно веселые, голодные и благодарные.