Последний царь - Эдвард Радзинский

Он: «Ставка, 24 февраля… Итак, у нас трое детей и Аня лежат в кори!.. Комнаты в Царском надо дезинфицировать, а ты, вероятно, не захочешь переехать в Петергоф – тогда где же жить? Мы спокойно обдумаем все это, когда я вернусь, что, как надеюсь, будет скоро. Мой мозг отдыхает здесь. Ни министров, ни хлопотливых вопросов. Я считаю, что мне это полезно, но только для мозга, сердце страдает от разлуки…»

25 февраля утром председатель Думы Родзянко поехал к премьер-министру Голицыну и потребовал его отставки. Обиженный Голицын показал ему заготовленный указ о роспуске Думы. Указ был подписан царем заранее, и Голицын мог воспользоваться им в любое время… Но и Голицын, и Родзянко понимают, что Дума не подчинится – ибо власти правительства больше не существует.

На Знаменской площади уже собрались толпы с криками «Да здравствует республика!». И казаки разгоняли полицию! Толпа браталась с войсками.

Она: «25 февраля… Бесценное, любимое сокровище. Стачки и беспорядки в городе более чем вызывающи… Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение – и рабочие мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но все это пройдет и успокоится, если только Дума будет вести себя хорошо… У меня было чувство, когда ты уезжал, что дела пойдут плохо… Тяжело не быть вместе. Аня шлет привет. Сегодня утром у нее было тоже 38,6, у Ольги 37,6, у Татьяны 37,1. Бэби еще спит. Напиши мне привет для Ани – это ей будет приятно… Прости за унылое письмо, но кругом столько докуки. Целую и благословляю навеки, твоя старая женушка».

Только 25‑го вечером ему докладывают о беспорядках, которые третий день бушуют в городе… 26‑го он получает телеграмму от военного министра, где самое страшное: солдаты отказываются стрелять в бунтовщиков и переходят на сторону восставших.

Николай дает телеграмму Хабалову – начальнику Петербургского военного округа – с повелением немедля прекратить беспорядки. (Сергей Сергеевич Хабалов – тихая посредственность из тех, кого списывают в тыл во время войны…)

Из дневника:

«26 февраля. Воскресенье. В 10 пошел к Обедне. Доклад кончился вовремя… Написал Аликс и поехал по Бобруйскому шоссе в часовню. Погода была ясная и морозная… Вечером поиграл в домино».

Это странное равнодушие в грозное время отмечают все. Он будто во сне, будто происходящее его мало интересует…

Она: «26 февраля… Какая радость, я получила твое письмо, я покрыла его поцелуями и буду еще часто целовать…

Рассказывают много о беспорядках в городе (я думаю, больше 200 тысяч человек…), но я написала об этом уже вчера, прости, я глупенькая. Необходимо ввести просто карточную систему на хлеб (как это теперь в каждой стране, ведь так устроили уже с сахаром и все спокойны и получают достаточно), у нас же – идиоты… Вся беда от этой зевающей публики, хорошо одетых людей, раненых солдат и т. д., курсисток и прочее, которые подстрекают других. Лили (Лили Ден – жена флигель-адъютанта, флотского офицера – подруга царицы. Аликс особенно сдружилась с ней в последнее время, когда Вырубова лежала в кори. Лили в отличие от Ани была воплощением здравого смысла и порядка. – Э. Р.) заговаривает с извозчиками, чтобы узнавать новости. Они говорили ей, что к ним приехали студенты и объявили, что если они выйдут утром, то в них будут стрелять. Какие испорченные типы! Конечно, извозчики и вагоновожатые бастуют. Но они говорят, это непохоже на 1905 год, потому что все обожают тебя и только хотят хлеба… Какая теплая погода. Досадно, что дети не могут покататься даже в закрытом автомобиле. Но мне кажется, все будет хорошо. Солнце светит ярко – я ощущаю такое спокойствие на Его дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас…»

Он: «Ставка, 26 февраля… Пожалуйста не переутомись, бегая между больными… Я был вчера у образа Пречистой Девы и усердно молился за тебя, моя любовь, за детей, за нашу страну, а также за Аню… Сегодня утром во время службы почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся четверть часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота, я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было. Но потом оно появилось и прошло сразу, когда я встал на колени перед образом Пречистой Девы».

26 февраля Родзянко посылает царю отчаянную телеграмму: «В столице анархия. Правительство парализовано, транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Части войск стреляют друг в друга. На улицах – беспорядочная стрельба. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство… Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца». Телеграмма пришла ночью, но начальник штаба Алексеев не стал будить царя и телеграмму показал только утром…

27 февраля утром Родзянко обращается к царю со второй телеграммой: «Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и династии».

В Петрограде горят охранные отделения, толпа не дает тушить пожар, полки идут к Таврическому дворцу, где заседает Временный комитет Государственной думы. С развернутыми флагами и музыкой они присягают новому правительству. В это время генерал Хабалов решает наконец расклеить объявления о введении в городе осадного положения. Но власти не смогли достать ни клея, ни кистей!

Горит окружной суд, уже охотятся за полицейскими.

Какие странные записи в это время в его дневнике…

Если Аликс получала свои сведения «от извозчиков, с которыми заговаривала Лили», то он, имевший всю информацию, читавший отчаянные телеграммы от Родзянко, – в чем причина его удивительного бездействия?.. Он пребывал в каком-то усталом равнодушии… Но тогда что значит странная, точнее, страшная – «мучительная боль в середине груди»?

Вот тут – разгадка. Уезжая, он предполагал возможность бури, о которой ему все твердили. И он решил с ней не бороться… И, когда она разразилась, он лишь с нетерпением ожидал развязки.

Он не хотел и не мог больше воевать с обществом. Но он знал – она не даст ему мирно уступить. Так же как они не примут его уступок, если останется она. Слишком скомпрометировали ее Распутин и слухи об измене. У него оставался выбор: или она или трон. Он выбрал – ее. Выбрал частную жизнь с Семьей, чтобы не сводили более с ума его несчастную, полубезумную жену, чтобы он мог открыто лечить своего смертельно больного сына. Он решился отдать престол. Его «мучительная боль в середине груди» – результат этого решения, результат муки, которую он в себе подавил.

Впоследствии, обсуждая деятельность начальника его штаба Алексеева, который странно не спешил знакомить царя с паническими сведениями из столицы, – заподозрят участие Алексеева в заговоре. Странная фигура – этот начальник штаба… Он из простых, всего достиг сам, при Николае являлся фактически Верховным. Был врагом Распутина, запретил приезжать ему в Ставку, но Николай не отдал его ярости Аликс. По складу характера они были похожи – замкнутый, немногословный начальник штаба и царь. И они любили друг друга. И понимали. Вот почему Алексеев не спешил с тревожными телеграммами: он разгадал его Игру и молчаливо поддержал…