Футбол 1860 года - Кэндзабуро Оэ

— Именно так и подумала Нацуко, еще до того как отшельник Ги привез его сюда, — сказал я и замолчал. Гонимый стыдом и отчаянием оттого, что его отвергли товарищи, пробираясь сквозь снежные сугробы в кромешной тьме, этот парень в своем воображении рисовал себя крестьянским сыном в восемьсот шестидесятом году, собравшим волосы в пучок. Наивный парень, которого гнал вперед все усиливающийся страх, с трудом пробираясь сквозь снежные заносы в ночном лесу, окруженный тьмой, — разве мог он почувствовать, что с тех пор минуло уже сто лет? Если бы прошлой ночью он упал и замерз, то, видимо, умер бы совершенно той же смертью, какой умирали юноши в восемьсот шестидесятом. Все даты перепутались в его затуманенной голове.

— Поскольку у этого парня появились первые симптомы такого рода — стремление отождествлять себя с молодежью восемьсот шестидесятого года, видимо, теперь это передастся всем ребятам из футбольной команды. А я распространю это и среди всех жителей деревни. Я хочу возродить в деревне бунтарский дух предков прошлого столетия и воплотить его в нечто более реальное, чем танцы во славу Будды. И это вполне возможно, Мицу!

— Ради чего же, наконец, ты стремишься к этому, Така?

— Ради чего? Ха-ха. Когда повесился твой товарищ, ты думал, ради чего он это сделал? Ты когда-нибудь задумывался, ради чего ты живешь? Даже если и поднять в деревне восстание нового типа, это, пожалуй, ничего не даст. Но не удастся ли мне со всей глубиной прочувствовать по крайней мере движение души брата нашего прадеда? Вот о чем я уже давно страстно мечтаю.

Когда я вернулся к себе, капель от снега, толстым слоем лежавшего на крыше и таявшего под лучами солнца, бамбуковой шторой окружила дом. И я, точно прадед, с ружьем, привезенным из цивилизованного мира, защищавший себя и свое имущество, мечтал отгородиться этой капелью от всего происходящего в деревне.

Беспрерывно, с самого утра звучит музыка танцев во славу Будды — большие барабаны, малые барабаны, гонги. Музыка, медленно приближающаяся, звучит непрерывно. Даан, дан, дан! Даан, дан, дан! Даан, дан, даан, дан! Даан, дан, дан! — такой ритм длится уже четыре часа. Из окна своего дома я провожаю взглядом отшельника Ги, поднимающегося по тропинке в лес. Уложив на сани одеяло, полученное от жены взамен тряпья, склонив голову, будто погруженный в свои мысли, он поднимается по крутой заснеженной тропе, твердо ставя ноги. Голос, каким я задал вопрос жене, когда она принесла мне на второй Этаж обед — рисовые колобки и банку кеты, не забыв и консервный нож, был хриплым из-за не умолкавшей ни на минуту ненавистной музыки, от которой невозможно было никуда укрыться, он прозвучал грубо, точно голос незнакомого мне человека, я даже сам это почувствовал.

— Эта не ко времени музыка — ее тоже выдумал ваш предводитель Така? Музыкой танцев во славу Будды он что, собирается вызвать у жителей деревни ассоциации, связанные с восстанием восемьсот шестидесятого года? Но это бездарная выдумка — от нее лишь одно беспокойство. Она кружит голову только Така и вам — вот в чем дело. Разве барабанами и гонгами поднимешь давно утративших боевой дух деревенских ветеранов?!

— Во всяком случае, музыка хоть тебя, Мицу, разозлила. Того самого Мицу, который решил не проявлять никакого интереса к происходящему в деревне, — спокойно возразила жена. — Кстати, консервы — трофей, добытый грабежом универмага, возобновленным сегодня утром, так что, если ты не хочешь быть замешанным в нем даже самую малость, можешь их не есть. Принесу тебе чего-нибудь другого.

Я открыл банку — не потому, что хотел быть замешанным в делах Такаси и его товарищей, а чтобы показать, что я игнорирую провокацию жены. А кету я вообще не ем. Вчерашний грабеж универмага, по мнению жителей деревни, возник стихийно. Судя же по словам жены, Такаси со своими приятелями начали сегодня с утра всех убеждать, что вчерашний грабеж был делом незаконным и, поскольку жители деревни все равно уже участвовали в нем, нет оснований прекращать его.

— Неужели никто не возмутился агитацией Такаси и его друзей? Разве нет таких, кто, выяснив сегодня утром подоплеку всего этого дела, принес бы назад награбленное?

— В универмаге был проведен митинг жителей деревни, но таких голосов не раздавалось. Когда девушки, работающие в конторе универмага, стали рассказывать о непомерных прибылях, а продавщицы — демонстрировать низкое качество товаров, вряд ли у кого-нибудь могло родиться желание вернуть взятое, верно? А если бы даже нашелся оригинал, пожелавший вернуть награбленное, общая атмосфера делала такой поступок невозможным.

— Сказки для детей, — сказал я, со злостью пережевывая плохо очищенную кету. — Отрезвление наступит очень скоро.

— Но сейчас гнев против универмага все еще пылает. Несколько женщин, Мицу, с плачем рассказывали, как их обыскивали, подозревая в воровстве.

— Ну что за тупой народ! — взорвался я, чувствуя, как трудно проглотить ворованную кету.

— А знаешь, Мицу, хорошо бы и тебе пойти в деревню и посмотреть, что там происходит, — сказала как ни в чем не бывало жена, спускаясь по лестнице, а я быстро выплюнул в ладонь недожеванную кету, облепленную рисом.

Музыка танцев во славу Будды не прекращалась, она раздражала меня, заставляла страдать, выматывала душевные силы. Мои уши не могут не уловить неприятные перемены, происшедшие в деревне. В них властно звучит бунт. Отвращение, вызываемое музыкой, лежит на мне грязным пятном, от которого, как и от больной печени, невозможно избавиться. Источник этого грязного пятна — яд любопытства. Но я запретил себе покидать дом, пока не найду достаточно веской причины, способной оградить меня от непосредственного касательства к необычному инциденту, вызванному Такаси и его товарищами. А до тех пор мне не следует ни спускаться в деревню, ни посылать туда кого-либо на разведку. Может быть, эта однотонная музыка, отражающая нищету чувств, звучит специально для того, чтобы с ее помощью Такаси мог лишний раз похвастаться передо мной тем, что он не сложил оружия. Если бы я, со своей стороны, предпринял какие-либо шаги в отношении событий, развернувшихся в деревне, это было бы уступкой психологической атаке Такаси, еще более подлой, чем сама атака. Я обязан вытерпеть. Вскоре со стороны деревни донеслись гудки автомобиля. Это Такаси помчался вниз на «ситроене», у которого на колеса надеты цепи, а дети, наверное, устроили ему шумную встречу. Или, может быть, жители деревни готовятся к настоящему мятежу и Такаси, как предводитель, на «ситроене» производит смотр мятежникам?

Я заметил, что печка стала хуже греть. Керосин в бачке кончается. Запас керосина тоже весь использован. Придется либо кого-то послать за ним в универмаг, либо самому спуститься в деревню — ничего другого не остается. Наконец мне удалось освободиться от изнурительного состояния — терпения, полного душевной муки. С тех пор как я встал, прошло уже больше четырех часов, и музыка все Это время без перерыва истязала меня, издевалась надо мной.

В главном доме остались Момоко, которая лежит после припадка, и жена, ухаживающая за ней, — им, конечно, поручить это невозможно. Обморозившегося юношу отвезли в больницу, члены же футбольной команды вместе с Такаси и Хосио — главные действующие лица нынешних беспорядков в деревне. Единственно, кто мне может помочь, — дети Дзин. Подойдя к закрытой двери флигеля, я окликнул их, но музыка, видимо, увлекла и детей Дзин, да я и не особенно надеялся, что они сидят в такое время, запершись в темной, холодной комнате со своей растолстевшей, брюзжащей матерью. Просто мне хотелось получить внешнее подтверждение необходимости самому спуститься в деревню. Дети не откликались. Я уже хотел было отойти от закрытой двери, но вдруг меня окликнула неожиданно бодрым, энергичным голосом Дзин. Приоткрыв дверь, я заглянул внутрь и, растерянно блуждая глазами, как непривычная к темноте испуганная птица, попытался отыскать не столько Дзин, сколько ее мужа и, точно оправдываясь, сказал: