Футбол 1860 года - Кэндзабуро Оэ

— Понимаешь, Дзин, я думал, если дети дома, послать их в деревню. Керосин в печке кончился.

— Дети еще с утра убежали в деревню, Мицусабуро-сан! — сказала удивительно радушно Дзин; присутствие в комнате ее большого тела постепенно обрисовывалось все отчетливее, так из морского тумана возникает огромный корабль. Ее глаза на толстом, круглом лице, точно выдвинутые вперед жарко сверкавшие магниты, притягивали меня к себе. Дзин — голос ее подтверждает это — в одиночестве возвышается на своей скамье, похожей на перевернутое седло. — Молодой парень, подчиненный Такаси-сан, приходил звать, и мой Канаки тоже спустился в деревню!

— Приходил звать товарищ Така? Канаки-сан — уважаемый человек, нечего было впутывать его в свои дела, — возмутился я, проявляя несколько сдержанное сочувствие к мужу Дзин. Но Дзин поняла мою сдержанность — она и не ожидала от меня теплого сочувствия ее мужу.

— Ребята обходят в деревне дом за домом и всех сзывают, Мицусабуро-сан! Особенно тех, кто вчера ничего не брал в универмаге, — их вызывают всех подряд! — сверкнула она своими маленькими, заплывшими жиром глазками и попыталась улыбнуться — по ее коже, будто смазанной толстым слоем сала, прошла вялая рябь. Наконец ей удается справиться с обычным для нее тяжелым, прерывистым дыханием, и она возвращается к сплетням, питаемым плотоядным любопытством. — Мои ребята с раннего утра убежали в деревню, а хозяин еще не выходил из дому, и тогда двое парней подошли к двери и закричали: «Пошли в универмаг?» В перерыв ребята прибегали и рассказывали: как попадется дом, где никто не ходил брать чего-нибудь в универмаге, будь то богатый дом или тех, кто в сельской управе работает, все равно туда по двое приходили парни и кричали: «Пошли в универмаг?» Вроде бы и снохе старосты, и жене начальника почты пришлось пойти и чего-то там взять. Дочка директора школы плакала, говорят, плакала, но никуда не денешься — притащила целый ящик хозяйственного мыла, а оно ей ни к чему! — сказала Дзин и вдруг плотно сомкнула губы, точно рот у нее полон воды, и захмыкала носом. Ее лунообразное лицо побагровело, и я догадался, что она смеется. — Полное равенство, Мицусабуро-сан. Все жители деревни опозорились на равных — это хорошо!

— И нет никого, кто бы сочувствовал королю супермаркета, Дзин? — Я почувствовал туманную опасность ловушки в слове «опозорились», расставленной этой болезненно толстой женщиной, и, чтобы все-таки избежать ловушки, задал вопрос, чуждый атмосфере ее боевых сплетен.

— Кто стал бы сочувствовать этому корейцу? — тут же с негодованием бросила мне Дзин. До вчерашнего дня она, как и все жители деревни, рассказывая о несчастьях, которые принес универмаг, ни словом не обмолвилась, что влиятельный владелец супермаркета — кореец. А теперь она говорит о нем, делая особый упор на слове «кореец». Подобно тому как ограбление универмага одним ударом опрокидывало соотношение сил между жителями деревни и королем супермаркета, Дзин без всяких колебаний, говоря о человеке, экономически поработившем деревню, делала упор на том, что он кореец.

— С тех пор как сюда приехали корейцы, все время одни только неприятности! Как кончилась война, корейцы понахватали здесь у нас и земли, и денег — враз в люди выбились! Ну, взяли у него самую малость — чего его жалеть?

— Дзин, но ведь корейцы не по собственной воле приехали в деревню. Это были обыкновенные рабочие-рабы, которых насильно привезли сюда с их родины. Да и, насколько мне известно, никаких неприятностей жителям деревни они не доставляли. Или возьми землю корейского поселка после войны — разве кто-нибудь из деревенских понес урон? Почему ты все представляешь в таком искаженном свете, Дзин?

— S-сан был убит корейцами! — хмуро сказала Дзин, к которой тут же вернулась настороженность.

— Это было возмездие, Дзин, за убийство корейца, которое совершили друзья брата. Тебе это хорошо известно.

— Да все говорят — вкривь и вкось все поехало, как появились здесь у нас эти корейцы! Всех бы их поубивать, этих корейцев! — нелепо распалялась Дзин от своих слов. Теперь ее глаза, полные ненависти, потемнели.

— Дзин, но это же неверно, что только корейцы нанесли урон жителям деревни. В столкновениях после войны виноваты обе стороны. Тебе и это хорошо известно, зачем же так говорить? — упрекнул я ее, но Дзин, понуро опустив свою большую голову, будто на нее взвалили невыносимую тяжесть, пропустила мои слова мимо ушей, и оттуда, где я стоял, было лишь видно, как волны прерывистого дыхания прокатываются по ее затылку, похожему на тюлений. Охваченный раздражением и возмущением, я тяжело дышал. — Устроили дурацкие беспорядки, а в конечном счете все неприятности опять посыплются на жителей деревни, Дзин. Король супермаркета, оттого что ограбили один из его универмагов, не понесет такого уж существенного ущерба, а большая часть жителей деревни из-за «трофеев» еще долго будет мучиться угрызениями совести. И как это удалось Така, который совсем недавно вернулся сюда издалека, подбить на такое дело даже уважаемых людей?

— Все жители деревни опозорились на равных — это очень хорошо! — повторила Дзин, будто мои слова ее не касались, по-прежнему сидя с опущенной головой. Я почувствовал особый смысл, который она вкладывала в слово «опозорились».

Мои глаза, настолько привыкшие к тьме, что видели теперь всю комнату, до самых дальних уголков, заметили недалеко от скамьи, на которой сидела Дзин, так, что она могла дотянуться рукой, сложенные горкой круглые банки разных дешевых консервов. Они напоминали покорно выстроившихся в ожидании приказа солдат подкрепления, на которых могла положиться Дзин, ведущая постоянную войну с неутолимым голодом. Это-то и был «позор» Дзин, маленькая кучка «позоров», которые чинно стояли, поблескивая своей ничем не прикрытой сущностью. Я безмолвно смотрел на ряды консервов, а Дзин, бравируя своей откровенностью, вытащила стоявшую у нее между возвышающихся горой колен банку с наполовину отвернутой, точно полукруглое ухо, крышкой и, чавкая, стала есть непонятное содержимое. Я отметил про себя, что для печени Дзин животные белки вредны, но не нашел в себе силы произнести это вслух и только сказал:

— Дзин, принести тебе воды?

— Я не ем все без разбору, так, чтобы горло пересохло! — возразила она. И потом сказала с прямотой, которой я не слышал от нее с детских лет, когда мы с ней вдвоем были опорой рода Нэдокоро: — Спасибо, Мицусабуро-сан, бунту, который поднял Такаси-сан, — у меня еды припасено — не съешь! Одних этих консервов вон сколько! А когда все съем, ничего уже больше есть не буду, опять стану худая, как была, ослабну и умру!

— Этого не случится, Дзин, — стал я утешать ее, впервые с тех пор, как вернулся в деревню, испытывая чувство умиротворения.

— Нет, мне, ничтожной, гроб — самое подходящее место! Мне даже в больнице Красного Креста говорили, что я хочу все время есть не потому, что организм требует, а дух у меня ненасытный! И если у меня случится такое настроение, что я не захочу есть, то с того же дня начну худеть, стану как была, а потом умру, вот и все!

Неожиданно меня охватила детски наивная жалость к ней. После смерти матери я только благодаря заботе Дзин смог пережить неисчислимые беды тяжелого детства в деревне. Молча кивнув, я вышел наружу, переступив сугроб, и прикрыл дверь, за которой в тихом полумраке осталась «самая крупная женщина Японии»; я чувствовал радость и позор оттого, что она завалена едой, хотя это, возможно, роковым образом скажется на ее печени.